3 июля 2020

Все французы рыцари

Продолжаем публикацию глав из романа Виктора Хенкина "Одиссея шахматного автомата"





Все французы рыцари

В 1784 году театральные круги Лондона отмечали 25-летие со дня смерти Генделя. Английская музыка, некогда служившая примером для всей Европы, находилась в глубоком упадке. После Перселла[1] страна не выдвигала крупных композиторов. Особенное безвременье ощущалось в оперном искусстве. Большая опера, лишенная национальных корней, не пользовалась любовью широкой публики. Балладный жанр, вызванный к жизни триумфальным успехом «Оперы нищего», выродился в низкопробные фарсы. Генделевские дни были призваны пробудить интерес англичан к монументальной музыке. Звучали величавые оратории, концерты для органа и оркестра.

В среду 20 февраля в театре на Ковент-гардене давали оперу «Юлий Цезарь». Спектакль был приурочен к 60-летию со дня первой постановки.

Георг Фридрих Гендель (1685-1759), немецкий и английский композитор эпохи барокко, известный своими операми, ораториями и концертами

Без четверти шесть Брюль и Филидор появились в ложе первого яруса. В отличие от великосветских меломанов, приезжавших в оперу лишь на приглянувшиеся номера, они не любили опаздывать и занимали свои места до того, как взмах дирижерской палочки возвещал начало представления. Трехшиллинговая галерея, где размещались зрители попроще, уже пестрела множеством лиц, но партер и ложи были еще наполовину пусты и медленно заполнялись респектабельной публикой. Оркестранты настраивали инструменты, наполняя своды театра хаосом звуков, лакеи разносили прохладительные напитки, фрукты, сладости.

Оборотясь к залу, Брюль легким движением приветствовал знакомых, вполголоса представляя их Филидору. Сутулый старец оказался знаменитым Маклином[2], небрежно одетый мужчина – беспощадным Шериданом[3], а элегантный господин из ложи напротив – русским послом Воронцовым[4].

– А вот и наш общий знакомый, – указывает Брюль взглядом. – Узнаете?

– Как? Он еще в Лондоне? Мне казалось, что после печальных событий, свидетелем которых вы были...

– Нет, нет! Уступить наглым угрозам – значило проявить малодушие. Мсье Кемпелен не робкого десятка.

– Я вижу рядом с ним прелестную девушку. Кто она?

– Его дочь.

В сиреневом с серебром шелковом платье Тереза и впрямь восхитительна. Пышные волосы перехвачены ниткой жемчуга, бархотка нежно облегает девичью шею. Лицо светится радостным ожиданием.

– А юноша? – спрашивает Филидор, наблюдая, как все трое располагаются в открытой ложе[5]. – Это его сын?

– Нет, секретарь.

Брюль вспоминает недавний разговор о шахматном автомате и вновь испытывает ощущение какой-то недосказанности.

– Мы можем пригласить их в ложу, я никого не жду, – как бы между прочим замечает он.

Звуки увертюры избавляют Филидора от необходимости что-то сказать в ответ. Сцена заполняется народом, славящим римского полководца. Юлий Цезарь с триумфом вступает в Египет.

Королевский театр Ковент-Гарден, он же Дом королевской оперы

В антракте Брюль послал за Кемпеленом и его спутниками. Польщенные вниманием гости не заставили себя ждать.

Усевшись в кресло, любезно подвинутое графом, Тереза окидывает восторженным взором сверкающий пояс лож, гудящий партер. Знатные вельможи, благородные дамы, всесильные политики, прославленные писатели, художники, артисты – все это людское великолепие кружит голову, будоражит кровь. Чарующая музыка Генделя еще звучит в ее сердце, она воображает себя Клеопатрой, а Иоганна – преданным Нирено[6], тайно влюбленным в свою госпожу.

Но не прекрасная царица владеет сейчас душой Иоганна. Он стоит в глубине ложи и завороженно глядит на Филидора. Великий шахматист представляется ему небожителем, каждый взгляд, каждый жест которого преисполнены глубочайшего значения и смысла.

Брюль и Кемпелен обсуждают устройство сцены. Они приходят к выводу, что машинерия оставляет желать лучшего, но освещение превосходно.

Филидор замечает, что именно у французов заимствовал эту идею Гаррик[7].

– Правда, англичане, как обычно, внесли усовершенствование, – добавляет он.


Когда в начале второго действия Цезарь под аккомпанемент морских волн и оркестра спел свою знаменитую арию, растроганный Филидор смахнул набежавшую слезу.

– Великий Гендель! Как чиста и возвышенна его музыка! Как проникновенно умел он выражать человеческие страсти!

– Восхищаюсь Генделем, но преклоняюсь перед Глюком,– говорит Брюль. – Он представляется мне Лютером в музыке.

– Все сейчас превозносят Глюка, но почему-то забывают, что путь ему прокладывал Гендель. Еще лет тридцать назад, когда я брал у него уроки в Белингтон-хаусе[8], он не уставал повторять, что музыка – всего лишь слуга поэзии. Разве не о том же печется кавалер Глюк?

Филидор поворачивается к Кемпелену, как бы призывая его в союзники. Кемпелен же обращает внимание собеседников на сцену, где по ходу действия раздвигается гора и возникает Добродетель в окружении девяти муз.

– Взгляните, господа, с каким достоинством и благородством держатся геликонские девы[9]. Весьма сомнительно, чтобы Эвтерпа или Эрато пошли друг другу в услужение.

– А к Мельпомене или Талии?

– Опера, как мне кажется, – это равноправный союз трех муз.

– Но одной из них вы все же отдаете ваши симпатии?

– Суд Париса опасен, он приводит к войнам.

Шутка нравится, она содержит намек на «войну буффонов»[10].

– В какой же опере, мсье Кемпелен, вы нашли равноправный союз трех муз?

– В «Похищении из Сераля».

– Но ведь это зингшпиль[11]! – удивленно восклицает Брюль.

– Но это и высокое искусство. Император Иосиф, известный своим тонким вкусом, сказал после венской премьеры: «Слишком хорошо для наших ушей и ужасно много нот, мой милый Моцарт».

– А мсье Моцарт? – с любопытством спрашивает Филидор.

– А Моцарт ответил: «Ровно столько, сколько нужно, ваше величество».

Филидор громко смеется, но, поймав на себе недовольные взгляды из партера, прикладывает ладонь к губам.

– «Похищение из Сераля» – опера, несомненно, превосходная,– говорит он, отдышавшись. – Но почему вы относите ее к высокому искусству?

– Потому что в ней все гармонично. Когда слушаешь Моцарта, невольно убеждаешься в том, что если сюжет это плоть, поэзия – сердце, то музыка – душа оперы.

– Душа оперы? – задумчиво переспрашивает Филидор, уловив знакомый образ.

– Так же, как пешки – душа шахмат,[12] – негромко, но отчетливо произносит Тереза.

Беседа обрывается. Мужчины обращают к девушке изумленные лица. В ложе становится тихо. Со сцены льется страстный баритон, ему вторит нежное сопрано. Цезарь и Клеопатра поют о любви.

– Мадемуазель играет в шахматы? – спрашивает Брюль.

– Немного, – смущенно отвечает Тереза.

– В нашем доме все играют в шахматы, даже повар, – несколько странно шутит Кемпелен.

Брюля, однако, вполне устраивает собеседница.

– И изучают их по книге мсье Филидора? – продолжает он, заглядывая девушке в глаза.

– А как же! – вырывается у Терезы. – Там обо всем так ясно сказано... Не то что у Калабрийца или у Стаммы!

«Ну и ну!» – думает Филидор. Но безыскусный комплимент юной красавицы приходится ему по душе.

– Я счастлив, мадемуазель, что у меня такая, – он выдерживает паузу, – просвещенная читательница!

Тереза заливается румянцем. Иоганн кусает губы. Кемпелен бросает на дочь сердитый взгляд.

– Не только читательница, но и почитательница, – подхватывает Брюль, у которого возник неожиданный план. – Мсье учитель, вы непременно должны с нею сыграть!

Тереза не понимает, шутит граф или нет. Она в нерешительности смотрит то на Брюля, то на Филидора. Ей ужасно хочется с ним сыграть. Хотя бы назло Иоганну, который все время подтрунивает над ее шахматными увлечениями и только знает, что приставать со своей любовью.

Брюль подливает масла в огонь.

– Немногие могут похвастать, что встречались с великим маэстро за шахматной доской.

– Мы будем рады принять мсье Филидора на Сэвил-роу,– вставляет Кемпелен.

– Но я вижу, что мадемуазель сгорает от нетерпения, – гнет свою линию Брюль. – Через несколько минут начнется антракт. Мы можем посвятить его шахматам.

– Надеюсь, господа не наделяют мою дочь умением играть вслепую?

– О, мсье Кемпелен, в моей ложе всегда найдутся шахматы!

Брюль торжественно извлекает из ниши коробку с фигурками и выдвигает миниатюрный столик.

Филидор уже догадался о маленькой хитрости Брюля и сам не прочь поддержать игру. Неожиданная эрудиция юной шахматистки удивила его, а неприкрытое сопротивление отца породило смутные подозрения. Им овладевает любопытство.

– Сочту за счастье, – говорит он, расставляя фигуры. – Ваш ход, мадемуазель!

– Господи, почему не мой! – завистливо вздыхает Иоганн.

Филидор – композитор и шахматист. Кубинская марка, выпущенная к 250-летию со дня рождения

Тереза ощущает беспокойство. Что-то происходит помимо ее воли. Конечно же, она ни на что не надеется. Лишь бы подольше продержаться и не получить дурацкого мата, как маленькая. Пока, слава богу, всего поровну. Только вот конь под угрозой. Куда им отступить?

Мужчины стараются не смущать ее своим вниманием. Они делают вид, что увлечены комическим дивертисментом. Отец ни разу не повернул головы в ее сторону, наверное, сердится, а вот пытливый взгляд Брюля она время от времени ощущает. Зато Иоганн, стоя за спиной у Филидора, не отрывает глаз от шахматной доски, и Тереза читает на его лице то недоумение, то порицание, а сейчас и вовсе иронию.

Тереза соображает, куда отступить конем, но мысли плохо ее слушаются. Рука Филидора нервно подпрыгивает над краешком стола, пальцы отбивают частую дробь. Будто трель на клавесине, думает девушка, и внезапная тревога холодит ее сердце. Этот перестук она уже когда-то слышала.

И вдруг острое воспоминание ослепляет ее, как страшный сон. Она узнает расположение фигур. Точно так же стояли они тогда, в Лувре, и нетерпеливый стук по крышке автомата чудился ей тайным сигналом. Ее охватывает страх. Она себя выдала! Сама того не подозревая, бежала за ходами Филидора, как собачка на поводке...

Девушка ищет взглядом Иоганна, то тот уже покинул свой наблюдательный пост и присоединился к мужчинам.

Она растерянно смотрит на Филидора. Великий шахматист улыбается мягко и доброжелательно.

– Смелее, мадемуазель! – подбадривает он ее шепотом.

Но Тереза и без него знает, что к выигрышу ведет жертва коня. Она помнит, как сердился Иоганн, показывая упущенную комбинацию. У нее нет выбора. Не повторять же ошибку! Будь что будет... И она дрожащей рукой снимает с доски черную пешку.

Филидор весело опрокидывает короля.

– Поздравляю с победой, мадемуазель!

Все привстают со своих мест, впиваясь глазами в шахматную доску.

Девушка потеряла дар речи. Она побледнела и едва не плачет.

– Что с вами?! – обеспокоенно восклицает Брюль.

– Это от радости, – говорит Кемпелен. – Победить самого Филидора...

Тереза слабо улыбается.

– Сегодня мадемуазель играла превосходно, – замечает Филидор, делая ударение на первом слове. – Из вашей дочери, господин Кемпелен, получится замечательная шахматистка.

– При условии, что ее партнерами будут только рыцари...

– Тогда мне остается поблагодарить мадемуазель, что она позволила мне исполнить рыцарский долг!

С некоторым опозданием, отмечает про себя Кемпелен, имея в виду их поединок в Париже.

Поскорее бы начинался третий акт, думает он, и искренне радуется, когда на сцену выходит Акилла, решивший изменить Птолемею и присоединиться к восставшей против брата Клеопатре...

Две музы Филидора

За ужином беседа не клеилась. Кемпелен был немногословен. Тереза отвечала невпопад. Иоганн рассеянно тыкал вилкой в тарелку и, сославшись на мигрень, ушел к себе.

Перед сном Кемпелен постучался в комнату дочери. Никто не отозвался. Он толкнул дверь. Тускло мерцала свеча. Постель стояла нетронутой. «Где ее носит?» – подумал он и отправился на мужскую половину. Из комнаты Иоганна доносились голоса. Мужской звучал то грустно, то раздраженно, женский – мягко и успокоительно.

– От меня постоянно что-то скрывают, – говорил Иоганн.– Кто-то нас преследует, подстраивает всякие козни, а я пребываю в полном неведении, хотя и подвергаюсь наибольшей опасности.

– Отец восхищен вашим мужеством, – отвечала Тереза, – но он оберегает вас от излишних волнений. Доверьтесь ему.

– Но могу я, например, спросить, почему Филидор, который может обыграть вас без ладьи, повторяет глупые ходы и дает себя победить?

– Вы же сами слышали: он рыцарь!

– А в Лувре? Никто не знал, что за автомат играете вы! Даже господин Кемпелен. Зачем же он тогда поддавался?

– Даю вам слово, я и сама ничего не понимаю!

– Но вы хоть понимаете, что Филидор обо всем догадался? А господин Кемпелен даже бровью не повел, будто так и надо!

– Неверно, он был недоволен. Но вы-то что беспокоитесь?

– Я ощущаю себя пешкой. Только совсем не «душой шахмат»...

Голоса смолкли, и Кемпелен с трудом удержался, чтобы не войти в комнату. Он почему-то вспомнил, как тогда в Париже Тереза у всех на глазах поцеловала раненного Иоганна...

Но вот снова заговорил юноша.

– Вы даже не представляете, Тереза, как надоело мне прятаться от людей, скрывать, что играю в шахматы. Если б не вы, я давно бы сбежал, куда глаза глядят. Автомат превратился в мою тюрьму.

– Однако шахматистом вы стали благодаря автомату.

– Я его ненавижу!

– Потерпите еще немного. Скоро мы вернемся домой.

– И тогда вы меня прогоните...

– Не надо об этом, Иоганн, прошу вас...

Кемпелен возвращается в спальню. Он раздумал делать дочери выговор за позднее свидание. Возникли проблемы посерьезнее. Что если Иоганн бросит их на полпути? Удержать его может только Тереза... Но ему не нравятся домогательства юноши, хотя он и испытывает перед ним чувство вины...

– Анна, – говорит он жене, гася свечу, – будь с Иоганном поласковее, в последнее время он что-то загрустил.

– Я всегда относилась к нему как к сыну. Ты же знаешь, чем мы ему обязаны... А причина его грусти не нова.

– И что ты на это скажешь?

– По правде говоря, мне его жаль. Но он не герой ее романа.

– А что будет с ним?

– Кто не влюблялся в юности! Пройдет, как всякая болезнь.

– Боюсь, кризис еще не наступил...


Рабочий день Чарлза Томпсона, главного мирового судьи Вестминстера и Мидлсекса, начинался с доклада о происшествиях. Дела были пустячные. На дороге в Хайгет замечены какие-то подозрительные люди, слуга украл у лабазника Харди кусок сукна, задержан контрабандист Эндрюс с мешком зеленого чая весом в шесть с половиной фунтов... Слушая монотонную речь секретаря, судья думал о вчерашнем визите Майкла Скотта, ответственного чиновника Ост-Индской компании. Разговор шел об иезуитах. «Общество Иисуса» давно уже утратило влияние в самой Англии, но продолжает творить свои гнусные дела на окраинах королевства. В Америке и Индии миссионеры-иезуиты занимаются шпионажем в пользу католических стран. Хотя по версальскому договору военные действия между Англией и континентальными державами повсеместно прекращены, противоборство продолжается, особенно на коромандельском побережье Индии, где Франция еще не потеряла надежд сохранить свое влияние. Далее Скотт сообщил, что в Лондон под видом иллюзиониста прибыл высокопоставленный офицер ордена с тайными инструкциями для иезуитов, проживающих в Индии. Эти инструкции он должен переправить в Мадрас на одном из кораблей Ост-Индской компании. Поскольку Томпсон располагает опытными агентами, Совет Директоров просит оказать компании и короне важную услугу, выследив и задержав шпиона. Сам Скотт вскоре отплывает в Калькутту и будет рад доложить сэру Гастингсу[13] об успешном исходе дела. Все расходы компания берет на свой счет... И это весьма кстати, думает Томпсон, поскольку казначейство не отличается ни щедростью, ни аккуратностью.

– У вас все? – спрашивает он секретаря, заметив, что тот перестал шуршать бумагами.

– Последнее донесение, сэр. Неподалеку от Лондонского моста найдены два утопленника. Их обнаружили с угольной баржи.

– Кто такие?

– Пока не опознаны.

– Благодарю вас, Кит. Когда появится Эткин, пусть немедленно о себе доложит.

Вестминстерское аббатство

Кроме королевского суда, в Англии существовал институт мировых судей, охватывавший многие стороны жизни тогдашнего общества. Свои обязанности мировые судьи исполняли безвозмездно, – должность эта была почетной, – и если принять во внимание, что регулярной полиции на острове не существовало (в случае беспорядков вызывались войска), то нетрудно представить, в каком состоянии находились безопасность и правопорядок. Несмотря на жестокие законы, во многих графствах орудовали шайки грабителей, процветали воровство и контрабанда. Даже в Лондоне люди старались не покидать своих жилищ, когда с наступлением темноты из глухих закоулков выползали рыцари легкой наживы.

Генри Филдинг (1707-1754), великий английский писатель

Первым, кто взялся за создание в Лондоне регулярной полиции и уголовного розыска, был великий английский писатель Генри Филдинг (1707-1754) – главный мировой судья Вестминстера и Мидлсекса. Когда он умер, эту должность занял его сводный брат Джон Филдинг (1722-1780), слепой от рождения, о котором рассказывали, что он различает по голосу три тысячи лондонских рецидивистов.

В своем доме на Боу-стрит братья Филдинги не только отправляли правосудие, но и держали сыскную контору, занимавшуюся расследованием уголовных дел и поимкой преступников.

В одной из баллад того времени разбойник рассказывает товарищам по ремеслу:

Я в Лондон, в театр, веселым днем
Приехал с красоткой своей вдвоем,
Но Филдинга банда, преследуя нас,
Меня окружила, схватила тотчас.

Сотрудники Филдингов назывались боу-стрит-раннерами (по местонахождению сыскной конторы) и в качестве отличительного знака носили красные жилеты. Но могли и маскироваться, когда тайно наблюдали за подозреваемыми или внедрялись в воровскую шайку. За свою работу они получали одну гинею в день, но имели и частные заказы, причем нередко случалось, что взимали дань и с клиентов, и с преступников. Наиболее удачливые детективы сколачивали неплохое состояние, если, разумеется, оставались в живых – профессия эта была опасной и рискованной. Констебль Эткин, выведенный в романе, принадлежал к самым везучим.

Число боу-стрит-раннеров не превышало 15-20 человек, но их содержание требовало немалых средств, и Филдинги получали из казначейства правительственную субсидию, что, впрочем, держалось в секрете.

В том или ином виде контора просуществовала до 1829 года, пока Роберт Пиль не создал гражданскую полицию с дубинками, голубыми фраками и черными цилиндрами, позднее замененными касками.

Братья Филдинги считались лучшими мировыми судьями Англии XVIII века. В описываемое нами время их уже не было в живых, дело продолжали другие судьи, державшие конторы в других домах и на других улицах, однако детективы по-прежнему именовались боу-стрит-раннерами.

Джон Филдинг (1722-1780), сводный брат Генри Филдинга


Судья хмурит седые брови, напуская на себя сердитый вид.

– Скажите, Эткин, почему вы забросили дело о покушении на мистера Кемпелена? Может, оно вам не по зубами? Тогда я поручу его Ратвену.

Старик придирается, думает констебль, глядя на судью невинными глазами. Наверное, затеял большую охоту, а пороху маловато. Пусть поворчит, без меня все равно не обойдется. Рябчиков я подкину ему прямо под дуплет.

– По вашему приказанию, сэр, я занимаюсь шайкой Длинного Роберта. Негодяй уже ухлопал трех наших парней и не угомонится, пока его не повесят.

– А чем занимается мистер Кемпелен?

– Он отремонтировал зал и вновь выставляет свое огородное пугало.

– Ему известно о побеге?

– Нет. Но он удивлен нашей медлительностью.

– Ну, а вас, мистер Эткин, неужели вас нисколько не удивляет, что в Лондоне средь бела дня двое бродяг наряжаются джентльменами, платят по пять шиллингов за вход, чтобы полюбоваться шахматной игрой, о которой не имеют ни малейшего представления, ни с того, ни с сего открывают пальбу неведомо в кого или во что, а потом бегут из тюрьмы, словно важные птицы?

Тирада утомила судью. Он тяжело дышит, ловя воздух широко открытым ртом.

– Вся эта свалка, сэр, была затеяна, чтобы раскрыть тайну автомата.

– А она существует?

– Для кокни – да, для мистера Маджа – нет.

– А для вас?

– Я доверяю только фактам, и если вы соблаговолите дать разрешение на досмотр...

Судья недоверчиво смотрит на констебля.

– Зачем это вам?

– Узнав тайну мистера Кемпелена, мы можем использовать ее в интересах расследования.

– А в чьих интересах действовали бродяги?

– В интересах того, кто их нанял. Он же устроил побег, чтобы у них не развязались языки.

– Кто он?

– Один из джентльменов, что находились в зале.

– Их было три десятка.

– Но кто-то один имел с изобретателем особые счеты.

– Вы подозреваете мистера Тикнеса?

– У этого джентльмена особые счеты со всем миром.

– Тогда кого же?

Констебль изображает на своем лице глубокое раздумье.

– Да говорите же, Эткин, – раздражается судья, хлопая ладонью по столу. – Из вас приходится вытягивать каждое слово!

– Прошу прощенья, сэр, но я отвечаю на ваши вопросы. Именно этого требовал от меня покойный Джон Филдинг.

– А я требую, чтобы вы немедленно выложили все ваши соображения

Куда ему до Филдинга, думает Эткин. Тот был сдержан, как скала, и терпелив, как вол. А уж видел всех насквозь, даром, что незрячий. Дела распутывал самые головоломные. Три тысячи преступников по голосам различал!

– Слушаюсь, сэр, – говорит констебль, подчиняясь старой солдатской привычке не перечить начальству.

Он сухо сообщает добытые сведения. Хозяин кофейни на Сэвил-роу мистер Хардейл рассказал, что в начале февраля его заведение посещала незнакомая компания из четырех мужчин. Они приходили в полдень, сидели в течение часа, ни с кем не общались. Заказывали пиво, но пили только двое, судя по описанию, – Билл и Папаша. Третьего хозяин обрисовать не смог (неприметный какой-то, сказал он), а четвертый – полный мужчина с пухлыми руками запомнился тем, что избегал смотреть в глаза. После происшествия он их больше не видел.

– И все? – разочарованно протягивает судья.

– Нет, сэр. Хозяин вспомнил, что у полного мужчины на указательном пальце левой руки был черный агатовый перстень.

– Гм-м... Не так-то просто найти в Лондоне человека, если даже знать, что он носит на указательном пальце черный агат... Как бы нам сейчас пригодились бродяги!

Похоже, пора выпустить рябчиков, хотя они и здорово подпорчены, усмехается про себя констебль.

– Они выловлены, сэр.

Судья вытягивает шею, словно гусь для щипка.

– Что ж вы молчали?! Давайте их сюда!

– Боюсь, это не доставит вам удовольствия.

– Но нам нужно снять с них допрос!

– Теперь это не под силу даже королевскому палачу. Они неделю кормили рыб в Темзе.

Судья откидывается в кресле.

– Уж не те ли это утопленники, о которых докладывал Кит?

– Те самые. Я только что с Лондонского моста.

– Вы не ошиблись?

– Нет, сэр. Коронер[14] уже составил протокол. Это Билл и Папаша, и, клянусь, они были сброшены в Темзу мертвыми. За человеком с агатом стоят могущественные силы.

– Потому-то я и пригласил вас, Эткин. Длинного Ричарда вам придется передать Ратвену. А самому снова заглянуть к мистеру Кемпелену. Сдается мне, что он каким-то образом связан... Впрочем, слушайте меня внимательно. Вчера мне сообщили…



[1] Генри Перселл (1659-1695), английский композитор, создатель национальной оперы.

[2] Чарльз Маклин (1699-1797), английский драматический актер, прославился исполнением роли Шейлока в «Венецианском купце» Шекспира.

[3] Ричард Брикли Шеридан (1751-1816), английский драматург, автор сатирических комедий.

[4] Семен Романович Воронцов (1744-1832), русский дипломат, в 1784-1806 гг. полномочный посол в Лондоне.

[5] Так называли в Англии амфитеатр.

[6] Прислужник Клеопатры по либретто Н. Хайма.

[7] Дейвид Гаррик (1717-1779), английский драматический актер, режиссер, реформатор сцены. В 1765 году, возвратившись из французских гастролей, предложил заменить люстровое освещение рамповым.

[8] Особняк в Лондоне, где жил Гендель.

[9] В греческой мифологии – покровительницы наук и искусств; названы по горе Геликон, где они обитают. Далее упоминаются: Эвтерпа – муза лирической песни, Эрато – муза лирической поэзии, Мельпомена – муза трагедии, Талия – муза комедии.

[10] Такое название получила борьба между сторонниками «оперы-сериа», основанной на мифологических или историко-героических сюжетах, и «оперы-буффа» - бытовой музыкальной комедии.

[11] Немецкая комическая опера, где пение и танцы чередуются с разговорными диалогами.

[12] В стратегии Филидора, изложенной им в знаменитой книге «Анализ шахматной игры», основополагающая роль отводится пешкам. «Пешки – душа шахмат», - декларирует он.

[13] Уоррен Гастингс, в 1774-1785 гг. генерал-губернатор Индии.

[14] Чиновник, ведущий следствия по делам об убийствах.