Дух калабрийца
Продолжаем публикацию глав из романа Виктора Хенкина "Одиссея шахматного автомата"
Одиссея шахматного автомата. Сотворение легенды
Большая игра. Тени в рясах
Короли и пешки
Говорящая машина. Чем хуже – тем лучше
Грустная шестеренка. Ложный след
ДУХ КАЛАБРИЙЦА
Маленький караван из двух экипажей не спеша продвигается на запад. В головной карете Кемпелен с семьей, Иоганном и господином Антоном. Именно так его теперь величают. Историки будут недоумевать, как, впрочем, недоумевали и современники – имя это или фамилия. А потом выскажут предположение: если пишется «Anton» – имя, а если «Anthon» – фамилия. А вот фамилия Иоганна известна, но по законам жанра мы ее до поры до времени раскрывать не станем. Пока же молодой человек выступает не только как движительная сила самого удивительного на свете механизма, но и в новой роли личного секретаря господина Вольфганга фон Кемпелена. Советник его императорского величества может себе это позволить, не опасаясь излишних вопросов.
Во второй карете едут слуги Янош, Дьюла, повар Золтан и горничная Жужа, бойкая девушка чуть старше Терезы. Здесь же размещена большая часть багажа: полный гардероб на все времена года, хозяйственные предметы, необходимые в дороге. Кареты надолго станут для путешественников домом на колесах, а потому важная роль отведена двум кучерам – Ференцу и Андрашу.
Особая забота проявлена об автомате. Он разобран, тщательно упакован. Турецкий паша завернут в рогожу, упрятан в ящик и теснится под сиденьем в головном экипаже, утыкаясь носом в шахматную доску. («Пусть порепетирует, не то играть разучится», – глубокомысленно заметил Кемпелен, когда засовывал его под скамейку.) Другие части автомата едут со слугами. В пути всякое может приключиться. Чтобы проникнуть в тайну, злоумышленникам придется завладеть обеими каретами. Злоумышленники воображаемые, но предосторожность не помешает; в каретных карманах хранятся пистолеты, под рукой холодное оружие.
Кемпелен сидит между Антоном и Иоганном, Анна с детьми – напротив. Дети спят, прислонившись к матери. Иоганн делает вид, что дремлет, и исподтишка поглядывает... На кого он поглядывает, догадаться нетрудно. Антон уставился в оконце. С белых холмов веет одиночеством, лишь всполошенные снежинки, как степные кузнечики, бьются о затуманенные стекла. Подольше бы продержалась дорога, думает Кемпелен и, сам того не замечая, начинает клевать носом.
Он в отчаянии глядит на убегающие кареты. Неужели о нем еще не вспомнили? Не может быть, теплится надежда, сейчас кучер остановит лошадей... Но кареты не останавливаются, они уже едва различимы. И тогда, сильно спружинив ногами, Кемпелен взмывает в высокое небо. Радость свободного полета охватывает все его существо. Он летит над Внутренним городом, над Грабеном, мимо колонны Святой Троицы, мимо собора Святого Стефана, все дальше и дальше, туда, где на заснеженной дороге чернеют две точки. Еще мгновение – и он догонит их. Но инерция полета слабеет, он теряет высоту, однако не падает, а мягко опускается на землю.
Две точки, которые он принял за кареты, оказываются двумя борзыми. Собаки приближаются к нему гигантскими прыжками. Он видит их слюнявые пасти, налитые кровью глаза, слышит звуки охотничьих рогов и конский топот. Он вновь пытается взлететь, но способность к полету утрачена. Он выхватывает пистолет и, не целясь, стреляет навскидку. Собаки исчезли. На снегу лежит заяц. Безжизненно повисли лапки, белое брюшко часто-часто вздымается, в глазах застыла безысходная тоска.
Кемпелен нагибается к своей невольной жертве, но это не заяц, а Иоганн. Пальцы сжимают алую розу, шипы вонзились в ладонь, капелька крови застыла на складке кожи. «За что?» – шепчет юноша. «Это ошибка, страшная ошибка», – хрипит Кемпелен. «Позовите Терезу», – молит Иоганн слабеющим голосом.
«Тереза!» – хочет крикнуть Кемпелен, но только стон срывается с его губ. Над ним, нелепо вращая глазами, склонилась голова в тюрбане. «Болван!» – неожиданно говорит голова, не раскрывая рта. «Болван!» – повторяет знакомый детский голосок. Говорящая машина! Кемпелен тянется к клавишам. Сейчас машина позовет на помощь. Иоганна спасут... Кто-то бьет его по руке. Проклятый турок! На лице злая гримаса, бесцветные глаза светятся ненавистью, над левой бровью явственно проступает темное пятно. «Прочь!» – беззвучно кричит Кемпелен и просыпается.
– Приехали! – теребит его за рукав Тереза.
– Куда? – ошалело озирается он и, обнаружив рядом с собой Иоганна, смотрит на него, будто в первый раз видит.
– Ой, какой смешной! – бросается к отцу Карой. – В Регенсбург!
Гостиница «Веселый медведь» оправдывала свое название лишь наполовину: в передней красовалось чучело медведя с протянутым подносом. Однако осклабленная пасть не слишком располагала к веселью, и постояльцы с опаской косились на хищные клыки лесного жителя. Впрочем, это была неплохая гостиница. В просторных комнатах стояли широкие кровати, покрытые пуховыми одеялами, на окнах висели шерстяные гардины, стулья были обиты зеленым сукном, на столах сверкали нарядные пастушки и немыслимые собаки из порцеллана.
В обеденное время жильцы собирались в столовой.
Со своими чадами и домочадцами Кемпелен занимает отдельный стол. На приборах нравоучительные рисунки и надписи, призывающие соблюдать правила хорошего тона: не толкать соседей локтями, не бросать кости на пол, не напиваться как свинья.
Краснощекая хозяйская дочка Марта в белом передничке, сверившись с книгой заказов, быстро обслуживает гостей. Особой привередливостью постояльцы не отличаются. Сегодня в их меню суп с клецками, кровяной ростбиф, а на десерт кофе по-венски с пирожными.
Влажные ветры Атлантики надули оттепель, дороги развезло до безобразия, вот уже пятый день, как путники застряли в Регенсбурге.
– Помнится, в позапрошлом году весь декабрь с неба лило, – вздыхает Анна.
– У меня тогда горло болело, я в постели лежал, – вспоминает Карой.
– К Рождеству непременно мороз ударит, – обнадеживает Антон, протягивая госпоже тарелку для добавки.
Длительная задержка нарушает планы Кемпелена. Он намеревался приехать в Париж не позднее января, а ведь предстоят еще выступления в Мюнхене и Штутгарте.
– Может, рискнем? – спрашивает он, глядя на Антона.
– С нашими лошадьми никакая дорога не страшна, – поддерживает его Иоганн. Их путь лежит через Швабию. Кемпелен обещал завернуть в Шюссенрид, и юноше не терпится повидать отца с матерью, познакомить их со своими новыми друзьями, особенно с Терезой.
– А куда вам торопиться? – встревает в разговор хозяин гостиницы Фукс, высовываясь из-за буфетной стойки. – Поглядите, какой снег валит, – и все поворачиваются к заляпанным белой ватой окнам, – лошадей загоните, не дай Бог, ноги собьют. Погостите в Регенсбурге, вы еще в рейхстаге не побывали...
– И в театре, – мечтательно вздыхает Тереза.
– Умница, фройляйн, – льстиво поддакивает Фукс. – А там и сочельник наступит, елку нарядим, позовем музыкантов... Не справлять же праздник в дороге?
Несмотря на разумные речи, хитрость хозяина шита белыми нитками. Люди путешествовали редко, и местные жители старались задержать их подольше, чтобы выкачать побольше денег.
– К Рождеству мы бы до Мюнхена добрались, – говорит Кемпелен.
Он накидывает шубу и выходит на улицу. Мокрый снег хлещет по лицу, белая пелена застилает улицу. Ну и погодка! – зябко ежится Кемпелен и уже собирается возвратиться в тепло, как вдруг слышит скрип колес. Кого это носит в такую метель?
Словно огромный сугроб, к дому подползает карета. Возница на облучке выглядит снеговиком. Лошади в мыле, с их вздымающихся боков валит пар.
Из кареты выпрыгивает монах с дорожным сундучком под мышкой, свободной рукой он поддерживает капюшон и, отворотясь от ветра, спешит укрыться в гостинице. Метнув острый взгляд в сторону Кемпелена, он юрко шмыгает в дверь.
Поднявшись в комнату, Кемпелен долго сидит, не снимая шубы.
– Прилег бы отдохнуть, – говорит Анна.
– Что-то не нравится мне здесь...
– Еще бы! Сидишь как на иголках. Не нервничай, погода скоро переменится.
– Если б только погода... Вели позвать Жужу и Золтана.
Причины для недовольства у Кемпелена были. Хотя оба представления, которые он по просьбе городских властей дал в выставочном зале Регенсбурга, прошли гладко, и зрителей собралось порядком, – в зале ощущалась какая-то напряженность. Вчера, например, никто не хотел принять вызов, и Антону пришлось трижды повторить приглашение к игре. Да и прыщеватый бюргер, решившийся, наконец, сразиться с турком, так дрожал, что за четверть часа растерял половину своих фигур. А в самый разгар демонстрации одна пожилая дама вдруг тяжко вздохнула, перекрестилась и, шурша юбками, засеменила к выходу, что-то бормоча о нечистой силе. Как ни старался Кемпелен обратить ее испуг в шутку, рассеять подозрения не удалось. А тут еще этот монах, пробудивший тревожные воспоминания. Словом, на душе у Кемпелена было неспокойно, а так как безропотно плыть по течению он не привык, то решил действовать. Жужа и Золтан более других годились для всякого рода поручений, требовавших смекалки и расторопности.
К вечеру кое-что прояснилось. Повар Золтан, который постоянно ошивался на кухне и к великому удовольствию фрау Фукс делился с ней секретами своего мастерства, выведал, что прямо над номером Кемпелена поселился новый постоялец, но не монах, а купец из Зальцбурга, приехавший по торговым делам. Хозяйка была им недовольна. «Даже в комнате не велел прибираться!» И Жужа не сидела сложа руки. Заворожив хозяйскую дочку Марту рассказами о венских модах, она подслушала разговор господина Фукса с новым постояльцем. Речь шла о каком-то судье. Хозяин сказал, что знает, где его дом. Когда незнакомец выходил из конторки, Жужа видела, как он засовывал в карман маленький сверточек.
За ужином новосела в столовой не оказалось, и Кемпелен как бы невзначай спросил у хозяина, что за чудак приезжал в такую погоду. Фукс отвел глаза и промямлил, что какой-то монах вез из близлежащего монастыря почту для господина викария, забежал обогреться и уехал.
Сомнений не было: хозяин покрывал таинственного купца-монаха. Ишь ты, Фукс, рассердился Кемпелен, задумал провести Вольфа. Это только в сказках лиса дурачит волка, я тебе такого веселого медведя устрою, что все зайцы от смеха лопнут!
Наверху его ожидал посыльный. Профессор философии Иоганн Филипп Остертаг в самых изысканных выражениях просил господина Вольфганга фон Кемпелена дать представление в его доме завтра, 21 декабря, в 2 часа пополудни. Он и его друзья будут счастливы познакомиться с великим творением, открывающим новую эру в естественных и философских науках. К письму были приложены 30 талеров: профессор уповал не только на тщеславие изобретателя.
Кемпелен приглашение принял. В кругу ученых мужей он надеялся развеять нелепые подозрения. Слава властителя потусторонних сил его никак не прельщала.
Ночью метель утихла, и, отправляясь к Остертагу, Кемпелен распорядился подготовиться к отъезду, но так, чтобы это не бросалось в глаза.
– А почему, собственно, автомат не может играть в шахматы? – горячится молодой мужчина, продолжая начатый спор.
Хозяин дома профессор Остертаг, худосочный старик с крючковатым носом, окидывает его строгим взглядом.
– Да потому, господин Зальцман, что шахматную игру нельзя свести к чисто механическим передвижениям фигур.
Кемпелен прислушивается к разговору, не спуская глаз с Антона, руководящего представлением, и турка, ведущего сражение с неряшливого вида господином в мешковатом сюртуке. Судя по ловким, уверенным движениям рук, это опытный игрок.
– Внешне осмысленные действия автомата, – не уступает молодой спорщик, – могут быть результатом комбинации механизмов. Взять хотя бы «Музыкантшу», которую господин Дро показывал на парижской выставке. Она играла несколько пьес, нажимая пальчиками на клавиши фисгармонии, и, поворачивая головку, следила за руками. Закончив игру, девушка кланялась слушателям, при этом грудь ее вздымалась как бы от естественного волнения. Однако ни у кого не возникало сомнений, что это чистый механизм.
– А я запомнил «Писца», – вступает в разговор профессор математики Шток. – Этот механический человечек, как настоящий переписчик, макал перо в чернильницу, стряхивал его, чтобы не поставить кляксу, и с величайшей аккуратностью выводил на листе бумаги целые фразы, отличавшиеся порой глубоким смыслом. Изречение Декарта «Cogito, ergo sum»[1] он переиначивал на свой лад – «Je ne pens pas, ne serais je donc pas?»[2]. Не правда ли, остроумно?
– Однако ж не сам «Писец» выдумывал эти премудрости! – восклицает Остертаг. – Перед каждой прописью господин Дро набирал на диске определенную комбинацию букв, и автомат лишь повторял их в заданной последовательности. Мы не видим, чтобы так поступал господин Антон. А ведь шахматная игра на каждом шагу требует нового решения, опирающегося на точный расчет.
– Но расчеты можно произвести заранее! – подхватывает Зальцман, осененный неожиданной идеей. – Тогда любой ход, сделанный живым игроком на доске автомата, будет предопределять ответный ход точно так же, как удар по одной из клавиш фисгармонии вызывает звук определенной высоты!
Он торжествующе глядит на Кемпелена, ожидая заслуженной похвалы. Кемпелен в душе потешается над спорщиками, но такое направление беседы его устраивает.
Профессор философии не сдается.
– Пусть мне покажут человека, способного выбрать наилучший ход для каждой конфигурации!
Вызов адресован Кемпелену. Он поворачивается к спорщикам.
– Зачем же для каждой, господа? Бессмысленные, хаотические расстановки фигур можно не учитывать. К тому же далеко не всегда к цели ведет один-единственный ход, порой достаточно сделать даже не лучший, а относительно хороший. Важно, чтобы этот ход соответствовал правилам игры, не ставил свою фигуру под удар более слабой фигуры и не ухудшал общего положения. Некоторые шахматисты вообще не утруждают себя расчетом вариантов, однако добиваются неплохих результатов.
– К вашему игроку, господин Кемпелен, это не относится! – с шумом отодвигает стул соперник автомата. – Пятиходовая комбинация рассчитана им с поразительной точностью!
Турок подчеркнуто устало роняет руку на подушечку из красного бархата. Весь его облик излучает сознание исполненного долга.
Антон спешит объявить следующий номер: автомат продемонстрирует «ход конем».
– Donnerwetter![3] – не успокаивается неудачливый игрок, подсаживаясь к хозяину дома. – Меня не оставляло ощущение, будто действиями этого монстра руководит чья-то непреклонная воля. Над шахматной доской витал дух Калабрийца...
– Калабрийца?!
– Да, да! Знаменитого итальянского игрока. Он жил в прошлом веке.
Профессор Остертаг нервно теребит крючковатый нос. Эта мысль созвучна его собственным. Правда, о Калабрийце он никогда не слышал, но зато видел, как вызывает тени умерших Филадельфия. Он что-то шепчет сидящему позади священнику.
– Помилуйте, господин профессор, – произносит тот. – Бестелесный дух передвигает фигуры?
– Наделенные особым даром медиумы способны видоизменять субстанцию.
– К чему тогда весь этот маскарад, если господин волшебник может заставлять деревянные фигуры перемещаться по шахматной доске, как ему вздумается?
– Маскируя свою власть над духами, он избегает обвинений в колдовстве.
Священник окидывает профессора философии укоризненным взглядом.
– Вы же ученый человек, господин Остертаг...
– Наука не отвергает существования мистических формул.
– Все это выдумки дьявола. Ничего сверхъестественного мы не наблюдаем, в автомате прячется обыкновенный человек.
– Мой слуга сопровождал карету господина Кемпелена от «Веселого медведя» до самого дома. И в комнате, где автомат готовили к показу, находился неотлучно. Никто в сундук не залезал.
– И не вылезет, пока не вернется в гостиницу.
– Уж не известно ли святой церкви, каким образом он остается невидимым? – с ехидцей спрашивает профессор.
– Quidquid later apparebit[4].
Кемпелену хотелось бы знать, о чем беседует хозяин дома со священником, но он напрасно напрягает слух: всех заглушает трескучий баритончик господина Зальцмана. С ученым видом он разглагольствует об эйлеровском мемуаре, о том, что рассчитать 64 маршрута коня на шахматной доске совсем нетрудно и механическая природа автомата не должна подвергаться сомнению.
Из-за угла соседнего дома появился человек с собакой. В окно кареты Кемпелен видит, как полосатое чудовище с бульдожьей мордой и черными кольцами вокруг запавших глаз гордо вышагивает рядом с хозяином. «Что за порода?» – удивляется он и вдруг холодеет от ужаса: поравнявшись с каретой, собака настороженно поднимает маленькие уши и рывком бросается к Дьюле и Яношу, выносящим из подъезда автомат. Слуги оставляют ящик, боязливо отступают, Антон озирается в поисках хоть какого-нибудь оружия, а серо-бурое чудовище, не обращая внимания на людей, вскидывает передние лапы на сундук и заливается хриплым лаем. Под двухсотфунтовой тяжестью автомат трепещет, как былинка.
Кемпелен спрыгивает на мостовую и, выставив шпагу, решительно идет на беснующегося зверя. Его опережает хозяин собаки.
– Что вы, что вы, достопочтенный господин! – испуганно восклицает он, оттаскивая за ошейник ощетинившееся животное.
– Это ваша собака? – побелевшими губами выдавливает Кемпелен.
– Господина судьи, ваша милость. Я только хожу за ней, выгуливаю...
– Такое чудовище надо держать на цепи!
– Виноват, ваша милость! Вообще-то Альма доброе животное, мухи не обидит... И что за вожжа ей под хвост попала!
Вокруг уже начали собираться прохожие, а в окнах профессора Остертага замаячили белые, в париках, головы.
– В карету! – командует Кемпелен по-венгерски.
Садясь последним, он замечает на затоптанном снегу оброненную кем-то лосиную перчатку.
– Странно, весьма странно, господа! – оборачивается к гостям Остертаг, отходя от окна. – Почему это собака вдруг набросилась на автомат?
– Человека почуяла! – безапелляционно произносит священник.
– А разве слуги не люди? Их, однако, она не тронула. И потом, Альма – собака ученая, такая на весь город одна, господин судья ее щенком из Англии привез. Хоть вид у нее и свирепый, она никогда на людей не бросается.
– Кошкой, что ли, от автомата несло, – сам с собой рассуждает профессор Шток.
– Кошкой, мышкой... Скажите еще брауншвейгской колбасой! Нет, господа, сдается мне, животное почуяло там что-то враждебное, сверхъестественное...
– Это не доказательство! – возражает Зальцман.
– Лично я поведение собаки не одобряю, – замечает господин в мешковатом сюртуке. – Облаять игрока, сумевшего рассчитать мат в пять ходов с пожертвованием ладьи и слона, так же неприлично, как освистать мадам Хельмут в Курмайнцской опере.
– Эх, господа, господа, – сокрушается священник. – Видит небо, со здравым смыслом вы не в ладах!
По набережной Дуная гордо вышагивает огромный мастифф, не удостаивая взглядом ни прохожих, ни лающих своих собратьев. Рядом идут двое мужчин.
– Ну, как? – хвастливо спрашивает один из них.
– Твоя взяла, держи монету.
– Я на Альме не один талер выиграл, – склабится тот. – Нюх у нее замечательный, хоть куда прячь, найдет. Господин судья ее разным штукам обучил. Умная собака. Хочешь, дам корзину в зубы, скажу «лавка», так она пойдет и все в целости домой принесет, ни к чему не притронется.
– Да ну!
– Побьемся об заклад?
– Э-э, нет. Так вы меня с Альмой до ниточки разденете...
На следующее утро, позавтракав и дождавшись, пока они останутся вдвоем, Кемпелен подзывает хозяина гостиницы.
– Срочные дела заставляют меня безотлагательно выехать в Мюнхен. Извольте подать счет.
Глаза господина Фукса становятся круглыми, как у совы.
– Сию минуточку, – спохватывается он и бежит в контору, цепляясь за стулья.
– Что вы там возитесь?! – повышает голос Кемпелен, уловив какое-то перешептывание.
– Иду, иду, ваша милость! – кричит хозяин.
Он возвращается с конторской книгой, напяливает очки и начинает складывать столбики цифр. То ли от волнения, то ли по умыслу, но он каждый раз сбивается, предпринимая новые попытки.
– Господин Фукс, – строго говорит Кемпелен, – я хотел расстаться с вами по-дружески, но вы позволили себе нарушить законы гостеприимства, и прежде чем покинуть Регенсбург, мне придется принести жалобу бургомистру.
Лицо хозяина покрывается розовыми пятнами.
– Помилуйте, ваше превосходительство! Разве я не предоставил вам лучшие комнаты? Или плохо кормил вас? Моя гостиница славится на всю округу!
– Нет, господин Фукс, я совсем о другом. Я хочу знать, зачем вы заставляете Марту шпионить за нами, почему в номере над моей комнатой проделан слуховой люк, с какой целью поселили там нового постояльца, скрываете его имя и только что послали к нему свою дочь?
Гром небесный, он все знает, бледнеет хозяин, недаром монах предупреждал, что это дьявол в образе человека!
– Клянусь Господом Богом, ничего дурного я не замышлял! – Фукс осеняет крестным знамением себя и на всякий случай собеседника. – Постоялец назвался Мюллером, купцом из Зальцбурга, а в монашеском обличье он путешествует по причине большей безопасности.
– Почему вы сразу об этом не сказали?
– Господин Мюллер просил никому о себе не говорить, да и бывает он здесь редко, только комнату за собой держит.
– Где же он пропадает?
– Не знаю.
– Ай-яй-яй, господин Фукс, короткая же у вас память! Но не беда, сейчас вы все вспомните.
Хозяин с ужасом смотрит на гостя.
– Жужа! – восклицает Кемпелен, хлопая в ладоши. В дверях появляется улыбающаяся черноглазая девушка, ведя за собой смущенную Марту в широкополой шляпе с высокими перьями.
– Нет, вы поглядите, какая красавица! – весело щебечет Жужа, подталкивая хозяйскую дочку.
– В таком наряде и во дворце показаться не стыдно, – соглашается Кемпелен, прилагая усилия, чтобы не расхохотаться.
Бедная Марта, на которой старая Терезина шляпка смотрится, как плюмаж на корове, расцветает пунцовой розой.
– Дура! – шипит Фукс, забыв о посторонних.
Пухлые губки девицы выпячиваются в обиде.
– Жужа обещала шляпку подарить, – лепечет она, еле сдерживая слезы, – я боялась, что они уедут...
– Не огорчайся, Марта, – успокаивает ее Кемпелен, – такой шляпки ни у кого на вашей улице нет... Куда это тебя посылали, я что-то запамятовал?
– К господину судье.
– Это далеко?
– Минут десять, если бегом.
– Вот и прекрасно. Сбегаешь после нашего отъезда. Не так ли, господин Фукс?
– Как прикажете, ваша милость, – покорно вздыхает хозяин.
– Я рад, что мы уладили недоразумение, – Кемпелен бросает на стол увесистый кошелек. – А вашему постояльцу передайте, что я не потерплю, если он будет совать нос в мои дела. Вы меня поняли, господин Фукс?
– Так точно, ваша милость! – вытягивается хозяин, довольный счастливым оборотом дела.
– Вы служили в армии?
– Служил, ваша милость! В драгунах.
– Это чувствуется. Всегда приятно иметь дело с военным человеком. Прощайте!
Все выходят на улицу. Фрау Фуке машет рукой Золтану, Марта – Жуже, а господин Фукс с удовлетворением прикидывает, что если и Бог, и дьявол будут приносить ему по кошельку серебра хотя бы раз в месяц, то летом он сможет купить соседский дом и расширить гостиницу, о чем давно мечтает.
Когда кареты скрываются за поворотом, он критически оглядывает дочку.
– Сними шляпу, дура! Она денег стоит.
Марта обиженно уходит в дом.
И вновь за окнами карет белые просторы, и вновь путники спешат навстречу неведомой судьбе. Все молчат. Лишь однообразный стук колес да редкое пощелкивание бича привычным аккомпанементом звучат в ушах пассажиров. Каждый думает о своем. Иоганн – о встрече с родителями, Карой – о море, которого никогда не видел. Тереза – о Париже, Анна – о забытых в гостинице ботиночках. А Кемпелен мучительно пытается вспомнить, где встречал этого таинственного купца-монаха, эти странные, бесцветные глаза.
Зато во второй карете ни у кого не закрывается рот. Жужа уморительно передразнивает хозяйскую дочку, примеряя шляпку задом наперед, а Янош изображает в лицах беседу Золтана с фрау Фукс. Шуточки отпускаются увесистые, порой грубоватые, но манеры дворовых никогда не отличались изысканностью, к тому же слуги Кемпелена молоды и жизнерадостны.
Черно-желтый шлагбаум повелительно преграждает дорогу. Два солдата с ружьями несут караульную службу. Офицер изучает подорожную Кемпелена. Пассажиры вышли из карет, пользуясь возможностью немного поразмяться. Кучера покрывают лошадей попонами, осматривают подковы, колеса. Слуги укрепляют багаж на крышах. Карой глазеет на ворон. Тереза и Иоганн прогуливаются. На столбе щит с гербом и надписью «Нюрнберг».
– Ничего не понимаю, – удивляется Иоганн, – мы же едем в Мюнхен!
– А чем вам не нравится вольный город Нюрнберг?
– Это же совсем другое направление!
– Но в Париж-то мы все равно попадем.
– Вам не терпится в Париж, а мне в Шюссенрид. Я так мечтал повидать родителей!.. Нет, здесь какая-то ошибка, пойду спрошу у солдат.
– Не надо, Иоганн, мы поехали другой дорогой.
– Зачем?!
– Так было нужно...
– И вы, вы, – задыхается юноша, – все это время молчали! Или господин Кемпелен боялся, что я сбегу от него, едва переступлю порог дома?
– Постыдитесь, что вы говорите!
– Так обмануть меня! – уже не может остановиться Иоганн.
Тереза озабоченно озирается, боясь, что кто-нибудь услышит их разговор, и вдруг тихонечко кладет ему на плечо руку. О, это безошибочное чутье маленькой женщины! Сколько разгневанных мужчин укротили мимолетная ласка, нежный взгляд, загадочная улыбка! Иоганн хочет броситься к Кемпелену, потребовать объяснений, но девичья рука так доверчиво покоится на его плече, что он боится разрушить этот хрупкий мостик, внезапно перекинутый между двумя сердцами. Гнев и досада уступают место любви и нежности. Он осторожно снимает с плеча ее холодную ладошку и прижимает к своей пылающей щеке. Тереза не отдергивает руку, а ласково и сочувственно глядит в его полные слез голубые глаза.
Бац! – шлепок в спину, бац! – еще один. Это Карой, сосчитав всех ворон, затевает игру в снежки. Тереза грозит брату кулачком, а тот, как и полагается, запускает в нее новым снарядом, но промахивается и угождает прямо в лоб Иоганну. Талые струйки сбегают по его лицу, он не знает, сердиться ему или нет. Тереза хохочет, подзадоривая его, и вот уже, захватив полные пригоршни снега, юная троица весело гоняется друг за другом вокруг карет.
– Досмотра не будет, – громко объявляет офицер, возвращая подорожную Кемпелену. – Открыть шлагбаум для карет его превосходительства!
– Наденьте перчатки, Иоганн, у вас цыпки будут, – говорит Анна, кивая на его покрасневшие руки.
– А у меня только одна, другую я где-то посеял.
– Тогда хоть муфту возьмите... Обронили, наверное, когда снежками кидались, резвитесь, как дети...
– Да нет, она еще в гостинице затерялась.
– В гостинице?! – настораживается Кемпелен. – И давно вы это обнаружили?
– Сегодня утром, когда в дорогу собирался.
– А где другая?
– Что толку в одной перчатке?
– Покажите!
Родная сестра той, что лежала у дома Остертага, вспоминает Кемпелен. Значит, собака шла по запаху...
– Не беда, в Нюрнберге новые купим, – говорит он безразличным тоном.
[1] «Я мыслю, значит, существую» (лат.).
[2] «Я не мыслю, значит, меня нет?» (фр.).
[3] Черт возьми! (нем.).
[4] Все тайное станет явным (лат.).
Командный чемпионат азиатских городов
