Большая игра. Тени в рясах
Продолжаем публикацию глав из романа Виктора Хенкина "Одиссея шахматного автомата"
БОЛЬШАЯ ИГРА
Чудо, рожденное при австрийском дворе, польстило монаршему самолюбию Марии Терезии, однако не было утолено ее женское любопытство. Если невинные шутки Пелетье вызвали столько вопросов, можно представить, как поразил ее Кемпелен. Она с нетерпением ожидала его в Хофбурге.
Кемпелен стоит перед императрицей. Мария Терезия делает вид, что поглощена важными бумагами. Старый прием! Ожидающий должен глубже прочувствовать свою зависимость. Он незаметно оглядывается. Секретер, диванчик, несколько стульев, цветы в напольной вазе... Здесь все округлое, миниатюрное. Кроме портрета императора Франца, написанного во весь рост. Мария Терезия любила покойного мужа. Он тоже был к ней привязан. Не только потому, что женитьба на дочери Карла VI вознесла герцога Лотарингского в императоры гигантской монархии. И династические браки бывают счастливыми...
Пауза затягивается. Кемпелен скользит взглядом по стенам кабинета. На гобелене вытканные собаки гонятся за вытканным зайцем. Он много раз видел это панно, но сегодня оно вызывает неосознанную тревогу.
Императрица отрывается наконец от бумаг. Взгляды скрещиваются. Один испытующий, внимательный, другой почтительный, но лукавый. Попробуй, перехитри такого, думает Мария Терезия, да этот мадьяр всех венских лис за пояс заткнет... Но на ее стороне власть, а значит, и сила.
– Поздравляю вас, Кемпелен, вы превзошли самого себя!
– Благодарю вас, ваше величество, но я всего лишь выполнял ваше пожелание...
– Положим, такого приказа я не давала. Да и кто мог предвидеть, что вам придет в голову!
– Мудрое правление вашего величества способствует расцвету искусств и ремесел.
– А что ваш турецкий паша – искусство или ремесло?
– И то и другое. Это автомат.
– Значит, его действия должна направлять какая-то сила?
– Я восхищен вашей проницательностью! Механизм приводится в действие пружиной.
– Понимаю. Но возможно ли, чтобы разные там винтики и колесики соображали, подобно человеку?
– Признаю, в этом есть некая странность. Но не будь ее, заинтересовал бы автомат вас, ваше величество, и всех придворных?
– Не увиливайте, Кемпелен! Я знаю, вы большой искусник, но еще никому не удавалось отгадывать чужие мысли. Сидит там кто-нибудь из ваших дружков? Благоволите отвечать без обиняков!
– Игра в шахматы может быть основана на некоторых законах математики и механики...
– Математика, законы, – раздражается Мария Терезия, передразнивая собеседника. – Да если бы этому безмозглому истукану помогали даже вы, то все равно не смогли бы победить молодого Кобенцля. Он же лучший игрок в Вене!
– Но граф допустил ошибку.
– Но проклятый турок использовал ее!
– Этот ход сделал бы и ребенок...
– Послушайте, Кемпелен, вы хотите, чтобы я назначила экспертизу?
– Сочту за милость любой приговор!
Мария Терезия сникает. Что если турок и впрямь настоящая машина, а Кемпелен – гений?
– Вы говорите правду?
Вопрос звучит почти мольбой. Это уже не приказание императрицы, а просьба женщины. Вот она, критическая точка!
Кемпелен делает глубокий вдох и торжественно разражается заранее отрепетированной тирадой:
– Ваше величество! Чудесные свойства машины основаны на смелости первоначальной идеи и удачном выборе средств создания иллюзии!
Мария Терезия подозрительно косится на собеседника. Выкручивается? Хитрит? Нет, на этот раз говорит правду. Побледнел. Глаза горят, как у одержимого. Что он сказал? Смелость... Иллюзия... Значит, все-таки фокус? Но зато – какой! Стоит ли ставить точки над i? Узнав секрет, она станет соучастницей обмана... Нет, нет! Нужно умерить любопытство.
– Что вы намерены делать с... гм-м... автоматом? – спрашивает она примирительно.
– Я был бы счастлив преподнести его вам, ваше величество!
– Ценю вашу шутку, милейший Кемпелен, – улыбается Марии Терезия, – ведь я могу принять дар только вместе с вами.
– Тогда разрешите увезти автомат в Прессбург.
У императрицы другие планы.
– Ни в коем случае! Вы будете показывать турка в Вене. Он станет австрийским чудом. Мы утрем нос французам!
Последние слова вырываются, словно крик души. В судьбу Кемпелена вмешалось извечное соперничество между Веной и Версалем. Неожиданная перспектива его смущает. Он ищет отговорку.
– Мне необходимо выехать в Банат, ваше величество.
– Вы же сами докладывали, что дела там налаживаются. Пока обойдутся без вас.
– Но...
Серые глаза Марии Терезии становятся холодными.
– Никаких «но»! – отрезает она. – Турецкий паша нам понравился. Я распорядилась выплатить вам вознаграждение.
Аудиенция окончена. Взгляд Кемпелена падает на гобелен. Неясная тревога вновь охватывает его сердце. В остекленевших заячьих глазах застыл тысячелетний ужас погони.
На следующий день вся Вена говорила о Кемпелене. Он стал самым популярным человеком в столице. Ни один вечер не обходился без демонстрации шахматного автомата. Вельможи наперебой приглашали изобретателя в свои особняки. Страницы газет пестрели описанием удивительной машины. Одно из них принадлежало Карлу Готлибу фон Виндишу, бургомистру Прессбурга, известному в те времена литератору, историку, географу.
«Предположение, что автомат управляется человеком, возникало уже в первые минуты демонстрации, – писал Виндиш. – Многие зрители были настолько в этом убеждены, что не стеснялись высказывать свои мысли вслух. Но всех нас ожидало потрясение, когда господин фон Кемпелен раскрыл настежь дверцы сундука. При этом он поворачивал автомат во все стороны, освещал его внутренность свечой, приподнимал одежды турка, разрешал зрителям заглядывать в любые щели. Когда же мне, несмотря на все старания, не удалось обнаружить ни одного подозрительного предмета величиной хотя бы со шляпу, моему самолюбию был нанесен жестокий удар. Такое же чувство испытывали и остальные зрители, что красноречиво отражалось на их вытянувшихся лицах...»
Начиналась игра, право выступки всегда принадлежало автомату. При своем ходе турок поднимал руку, вел ее к выбранной фигуре, захватывал пальцами, переставлял на другое поле и возвращал руку в первоначальное положение, опуская на мягкую подушечку. Сбитую фигуру он выносил за пределы доски и помещал на ее место свою. Кемпелен просил ставить фигуры аккуратно, в самый центр клетки, иначе турок мог «промахнуться» – захватить пальцами пустое пространство, что иногда и случалось. Если играющий против автомата либо по умыслу, либо по ошибке делал не предусмотренный правилами ход, турок энергично качал головой, возвращал фигуру на прежнее место... и продолжал игру, показывая тем самым, что недобросовестный или неумелый шахматист потерял право на очередной ход. Нападение на ферзя турок объявлял двумя кивками, шах или мат – тремя.
Когда партия заканчивалась, Кемпелен доставал из ящика шесть миниатюрных досок с заранее расставленными позициями и предоставлял зрителям возможность оценить шансы сторон. Затем предлагал выбрать любую из позиций и защищать любой цвет фигур, однако при условии, что игру начинает автомат. Не было случая, чтобы турок не довел ее до победы.
В заключение демонстрировался «ход коня». Кто-либо из зрителей помещал коня на любое поле доски, а турок обскакивал им все 64 клетки, ступая на каждую только по одному разу. Добровольцы вели запись ходов, но автомат никогда не ошибался.
Представление длилось около часа, и все это время зрители не спускали глаз с изобретателя, подозревая, что он каким-то образом управляет действиями автомата. В нескольких шагах от автомата находился столик с небольшим деревянным ящичком. На вопросы зрителей Кемпелен отвечал, что это «главный секрет», без которого автомат играть не может.
Удивлению публики не было предела. Замешательство царило и в ученых кругах.
Фридрих фон Кнаус, директор императорского физико-математического кабинета, недолюбливал Кемпелена. Его раздражал этот человек, столь непохожий ни на вельмож, ни на университетских ученых. В глубине души Кнаус просто завидовал милостям, которыми императрица осыпала своего любимца, завидовал его энергии, широте интересов, даже рукам, быстрым и ловким, как у музыканта.
Вот он стоит у окна с таким невинным выражением лица, будто демонстрирует обыкновенный масличный пресс, а не самую удивительную в мире машину. Словно шутя опровергает законы природы. Или он запродал душу дьяволу и питается таинственными формулами, известными лишь князю тьмы?
Нелепая мысль причиняет Кнаусу почти физическую боль. Все его существо страдает от издевательства над здравым смыслом. Не может автомат играть в шахматы! Это столь противоестественно, что, приволоки сюда размалеванную куклу кто-нибудь иной, проходимца выгнали бы на базарную площадь. Пусть дурачит невежд! Но Кемпелен... Советник ее величества, государственный муж, дорожащий своей репутацией...
О, Кнаус отлично знаком с принципами работы автоматов. На своем веку он повидал их немало. Ездил к самому Лоренцу Розенеггеру в Гейльбрунн. Незабываемое зрелище. Более ста фигур двигались самым натуральным образом. Видел он и андроиды Пьера Дро, вот только со знаменитым Вокансоном не довелось повстречаться... Да что Вокансон! Разве не он, Кнаус, сконструировал механические фигуры, пишущие пером по бумаге? А музыкант, играющий на флажолете?
Есть, однако ж, пределы и у механики, продолжает рассуждать Кнаус. Можно добиться весьма высокой точности в имитации произвольных движений живых существ, можно, используя различные комбинации клапанов, воспроизвести человеческий голос... Но заставить машину играть в шахматы – в это поверить просто невозможно. Но хочешь – верь, хочешь – не верь, а кукла в тюрбане передвигает шахматные фигуры с полным знанием дела. Выигрывает у лучших игроков. Иллюзия? На это как-то странно и неопределенно намекает сам изобретатель. Но не ослепли же все разом! Он собственными глазами видел, что внутри никого нет! Да и размеры машины невелики. Три с половиной фута в длину, два в ширину, два с половиной в высоту. Кто в таком тесном пространстве останется незамеченным? Гомункулус, бред алхимиков? В чем же секрет? Неужто в этом, стоящем в стороне маленьком ящичке, как утверждает изобретатель? Старается отвлечь внимание, пустить мысль по ложному следу? Или он и впрямь управляет машиной на расстоянии? В последнее время столько разговоров о магнетизме!
Невеселые мысли Кнауса прерывает сиплый голос придворного физика Финка.
– А нельзя ли, господин Кемпелен, передвинуть ящичек с главным секретом туда, где стоите вы?
– Извольте, – оборачивается Кемпелен и осторожно переносит таинственный ящичек на подоконник.
– Не будете ли вы так любезны занять место у другого окна?
– Нет ничего легче, – улыбается Кемпелен, меняя наблюдательный пункт.
– Теперь попробуем передвинуть автомат в противоположный угол.
– Попробуем, – соглашается Кемпелен, откатывая машину.
В физико-математическом кабинете императорского дворца проводится экспертиза. На ней настоял Кнаус. Он был почти уверен, что Кемпелен всеми правдами и неправдами постарается избежать суда знатоков, но тот неожиданно дал согласие, и вот комиссии ученых предстоит вынести авторитетное суждение о шахматном автомате. Но к какому выводу они могут прийти, когда никто ничего не понимает! Сам Кнаус не сомневается, что все это обман, что ключ к разгадке где-то рядом. Но интуицию к протоколу не прилепишь, для обвинительного вердикта нужны доказательства, а их-то как раз и нет. Ни одного! Эх, поймать бы мошенника за руку!
Словно услышав немую мольбу оппонента, турок медленно протягивает свою неуклюжую руку и три раза кивает головой.
– Господа, – оборачивается профессор Розенцвайг, – мой король снова получил мат. Если демонстрация продлится еще полчаса, я успею проиграть добрый десяток партий.
– Вы огорчены? – саркастически спрашивает Кнаус.
– Во имя науки я готов проиграть хоть тысячу раз, но, по правде говоря, мне это чертовски надоело. Тем более что в моем мученичестве нет пользы. Хоть я и не ахти какой шахматист, все же испытываю нечто вроде унижения. Homo sapiens не должен проигрывать homini artivici (человеку искусственному)! Может быть, господин Кнаус окажется удачливее?
– Мы собрались не для того, чтобы состязаться с шахматистом господина Кемпелена, а чтобы...
Кнаус не решается закончить фразу.
– Состязаться с господином Кемпеленом?.. Ведь именно это вы хотели сказать?
– А если и так?
– Вот и сыграйте с автоматом. Вы же убеждены, что им управляет изобретатель!
– А вы, господин Розенцвайг?
– Я убежден только в том, что автомат играет лучше меня... И лучше господина Кемпелена, – добавляет он многозначительно.
– Охотно допускаю, – вступает Кемпелен. – Ученик превзошел учителя. Разве не мечтает каждый механик создать андроид, более совершенный, чем оригинал?
Он подходит к автомату и аккуратно расставляет фигуры в боевом порядке.
– Было бы интересно, – замечает профессор Клюгер, до сих пор хранивший молчание, – если бы изобретатель сам сыграл со своей машиной. Сравнительная оценка поможет проверить предположение господина Розенцвайга, а также ответить на некоторые другие вопросы.
Кемпелен напускает на себя печальный вид.
– В свободные минуты, господа, я так иногда и поступаю. И, знаете, получаю огромное удовольствие. Партия с искусным противником весьма полезна для совершенствования шахматиста, она улучшает стиль игры. И все же я вынужден огорчить вас своим отказом. Я опасаюсь, что человеческая гордыня или, как тонко ощутил господин Розенцвайг, болезненное самолюбие homo sapiens невольно побудят меня повлиять на игру автомата таким образом, что он начнет ошибаться, а это исказит истинное соотношение сил.
– Если я правильно понял, господин Кемпелен признает, что при желании может влиять на работу автомата...
– В той же мере, как часовых дел мастер может влиять на движение стрелок, заставляя их то спешить, то отставать.
– Но для этого ему необходимо регулировать механизм.
– Мсье Пелетье передвигал стрелки, не прикасаясь к часам.
– Он использовал магнит.
– Я имел в виду перемещение предмета, а не средство, которым оно достигается.
– Значит, вы не исключаете возможность управления игрой автомата посредством магнетизма?
– В вашем вопросе, господин Клюгер, заложена логическая ошибка. Поскольку мне известны и устройство, и принцип действия автомата, я не отрицаю, что при определенных условиях могу воздействовать на его работу. Но это отнюдь не означает, что я, во-первых, эту возможность реализую, а во-вторых, использую магнетизм.
– Тогда скажите, может ли автомат играть в ваше отсутствие?
Нашли дурака, думает Кемпелен. Да они разнесут автомат в щепы, едва я оставлю их наедине с турком! Впрочем... Им овладевает озорное чувство, ощущение могущества, упоение игрой. Он утрачивает осторожность.
– Согласен, господа! Но при одном условии: меня заменит помощник.
В зал приглашают Антона. В новом камзоле и кружевной сорочке он напоминает увальня из мольеровской комедии.
– Оставляю вас, господа, ровно на пять минут. – Кемпелен щелкает крышкой часов, засекая время. – Покорнейше прошу меня извинить, но будем считать этот эксперимент последним. Вечером я приглашен к графу Эстерхази.
«Чертов мадьяр», – шепчет Кнаус, непонятно кому адресуя свое проклятие – застывшему, словно статуя, Антону, удаляющемуся Кемпелену или ничего не ведающему венгерскому канцлеру.
Антон заводит пружину. Турок начинает игру. Кнаус настороженно прислушивается. Ничего подозрительного. Движения механической руки сопровождаются шелестом одежд, скрипом шарниров, приглушенным звоном металлических частей. Ни одного постороннего звука. Лишь огарок свечи рядом с шахматной доской потрескивает восковыми брызгами...
Свеча! – вздрагивает Кнаус. Для чего она? На дворе день, в зале светло, доска и фигуры прекрасно видны. Да и зачем автомату их видеть? Если это автомат...
Он достает носовой платок и, делая вид, что сморкается, направляет всю силу выдоха на мигающее пламя. Красный язычок испуганно отшатывается, фитиль изгибается кошачьим хвостом и тонет в лужице воска, распространяя сладковатый запах.
– Господин помощник! – резко оборачивается Кнаус. – Я случайно погасил свечу, нужно ли ее зажечь снова?
Антон стоит ни жив ни мертв, ощущая на себе пытливые взгляды. Такая оказия случается впервые.
– Это решит господин Кемпелен, – находится он наконец.
– А разве вам не известно, для чего нужна свеча?
– Известно, – неосторожно срывается с языка. Бедняга, он еще не научился лгать господам...
– Благоволите объяснить!
Антона охватывает панический ужас. В глазах извиваются зеленые змеи. Ноги вязнут в липкой тине. Сердце опускается в живот. Вот так он тонул однажды в Дунае... Господи Иисусе! Где же хозяин?!
Скрежет механической руки приводит его в чувство. Все с изумлением глядят на турка, уже возвращающего руку на подушечку.
– Почему автомат делает два хода подряд? – восклицает Кнаус.
– Автомат играет по правилам, – спокойно замечает Розенцвайг. – Вы так неловко повернулись, господин Кнаус, что сдвинули локтем вот эту красную пешечку, стоявшую с края...
В дверях появляется Кемпелен.
– Как проходит сражение?
Молчание. Острый взгляд мигом схватывает всю картину. Напряженные лица. Несчастный Антон. Бесстрастный турок. Тлеющий фитилек кадит голубоватой стрункой.
– Мне кажется, господа, у вас возникли какие-то затруднения. Готов прийти на помощь.
– Вот свеча, – задумчиво говорит Финк.
– Что – свеча?
– Догорела, – констатирует придворный физик.
– Эка беда, – равнодушно пожимает плечами Кемпелен. – Антон принесет другую.
– А разве для работы автомата дневного света недостаточно? – вкрадчиво спрашивает Кнаус.
– Автомат – не человек, – ледяным тоном произносит Кемпелен. – Свеча нужна на случай, если господа эксперты пожелают еще раз осмотреть внутреннее устройство машины.
Антон быстро и весело, словно вновь родившись, вносит зажженную свечу, бережно прикрывая пламя ладонью.
– Погодите, – останавливает его Кнаус. – Я предлагаю поставить свечу в другое место. Ну, допустим, рядом с главным секретом. Вы не возражаете, господин Кемпелен?
– Нисколько.
Подсвечник водружается на подоконник. Кнаус делает ход на доске автомата, Турок отвечает.
– А теперь неплохо бы опустить штору, – говорит Финк.
– Довольно! – отрезает Кнаус. Его нервы уже начали сдавать. – Вы, кажется, хотели еще раз показать нам внутреннее устройство машины?
Кемпелен берет свечу, подходит к автомату и открывает левую дверцу. Затем отодвигает створку окошечка, расположенного на задней стенке, освещая весь левый отсек. Отчетливо видны контуры рабочих узлов машины, отдельные детали механизма. Оставляя левую дверцу открытой, он снова выходит вперед, выдвигает нижний ящик с запасными фигурами, досками, инструментами, после чего распахивает правые дверцы и окошечко в задней стенке, освещая правый отсек. Небольшое свободное пространство обито черной материей, по углам просматриваются какие-то выступы, кронштейны. Дав зрителям время убедиться в том, что внутри сундука никто не прячется, Кемпелен разворачивает автомат и приподымает одежды манекена, обнажая деревянное туловище. В туловище также имеются окошечки и створки, а за ними стержни, втулки, передачи...
Так и стоит автомат с распахнутыми настежь дверцами, ставенками, окошечками, напоминая домик, неожиданно покинутый жильцами. И только турок, словно сказочный джинн, возвышается над его крышей.
Эксперты сгрудились вокруг, пожирая глазами убранство таинственного домика, пытаясь обнаружить его обитателей. Но тщетно. Ни звука, ни тени, ни следа...
– Господа, – говорит Кнаус, стараясь скрыть раздражение. – Поскольку признать шахматный автомат чистой машиной противоречило бы представлениям о свойствах материи, мы должны констатировать, что изобретатель пользуется некоей силой, в природе неизвестной.
– Если сила, о которой вы говорите, неизвестна господам экспертам, это отнюдь не означает, что она неизвестна природе, – возражает Кемпелен. – К тому же, допустив необъяснимое, господа ученые вынуждены будут признать наличие чуда, но ведь чудеса также не согласуются с их представлениями о свойствах материи?
– Но если господин Кемпелен, – замечает Кнаус, – открыл новую силу, науке неизвестную, почему он пренебрегает возможностью взять патент на свое изобретение?
– Благодарю вас, господа, я обдумаю ваше предложение.
Несколько раз собиралась экспертная комиссия, но ни к какому выводу не пришла и официальных документов не составила.
Между тем, во дворце стали происходить удивительные вещи. Рядом с ломберными столиками появились шахматные. Путь к монаршему расположению лежал теперь через поля шахматных сражений. Был даже брошен клич: «Победить турка!» Но это никому не удавалось...
Слава Кемпелена шагнула далеко за пределы Австрии. На всех постоялых дворах многоязычной Европы, на рыночных площадях больших городов, во дворцах великих герцогов и князей не смолкали пересуды о необыкновенной машине и ее изобретателе. Состоятельные люди спешили в Вену, чтобы своими глазами увидеть знаменитое чудо. Иноземные послы настойчиво приглашали Кемпелена посетить их столицы, соблазняя милостью монархов, и искренне удивлялись, получая вежливый, по твердый отказ.
Тайна, окружающая шахматный автомат, обрастала легендами, будоражила умы. Все больше людей вовлекалось в жаркие споры, все громче судачили о том, что дело нечисто. Но Кемпелен, казалось, ничего не замечал. Он снял в Вене особняк и демонстрировал турка в специально оборудованном зале, где все дышало чудесами и загадками. Подобно азартному игроку на волне удачи, он повышал ставку, не заботясь о последствиях.
ТЕНИ В РЯСАХ
«...Не поручусь за достоверность, но слышал я, будто Его Святейшество изволил выразить неудовольствие по поводу демонстрации шахматного автомата, о котором здесь рассказывают всяческие небылицы. Все, однако, сходятся на том, что изобретение машины, играющей в шахматы, подрывает веру во Всемогущего Господа нашего Иисуса, порождая опасные мысли о власти человека над природой, его способности творить по образу и подобию Божьему...»
Епископ Гарампи, папский нунций при венском дворе, перечитывает письмо своего ватиканского корреспондента и самодовольно усмехается. Он-то сразу понял, что шахматный автомат Кемпелена не чета механическим фигурам Дро, Вокансона, Кнауса и других еретиков! Господа ученые и те переполошились, экспертизу придумали. Где им с Кемпеленом тягаться! Ловко их мадьяр вокруг пальца обвел. Теперь все твердят о великом изобретении, а то и вовсе о чуде. Не такой уж он, Гарампи, простачок, чтобы в чудеса верить. Кому другому, а ему доподлинно известно, когда и по чьей воле они свершаются. Не по силам ношу взяли, господин придворный советник! Опасно неразгаданное чудо. Разоблаченное же coram publico (при всем народе), оно становится мишенью для насмешек. Императрица тешится новой игрушкой, благоволит к Кемпелену, одаривает его милостями. Знает ли она про обман? Наверное, знает. И покрывает своей властью. Разумеется, она всегда может от него откреститься, но в разоблачении не заинтересована. Владея секретом, святой престол будет иметь против нее еще один, пусть небольшой, но все же козырь. И этот козырь можно при случае выложить. Пришла пора действовать. Усердие зачтется ему в заслугу.
Мечта о кардинальской шапке сладко ноет в груди. Желая продлить удовольствие, Гарампи раскрывает ларец и привычным движением нащупывает табакерку. Жирные пальцы ловко забивают щепотку зеленоватой пыльцы в волосатую ноздрю, лицо сморщивается от щекотливого блаженства, но вожделенный чих застревает где-то в глубине мясистого носа. Он удваивает заряд и повторяет процедуру. Воздух сотрясается, как от пушечного залпа, жалобно дребезжат стекла.
– Вы меня звали, ваша светлость?
Сквозь слезы, застлавшие красные глазки, нунций с трудом различает своего секретаря.
– Вам, верно, почудилось, сын мой. Но коль уж вы здесь, скажите, не ждет ли меня человек, которого я велел вызвать?
– Он в приемной.
– Просите его.
Нужно раскрыть секрет автомата до того, как забеспокоится Ватикан, думает Гарампи. Хорошо, что не оплошал, соглядатая приставил. Человек-то надежный, хитрый, да не перестарался бы... Qui cum Jesu itis, non ite cum jesuitis (идущие с Иисусом, не идите с иезуитами). Но кому же поручать такие дела, как не иезуитам! Они готовы на все ради святой веры и...
– И золота, – вздыхает он, утирая лицо рукавом сутаны.
Полон тревог и сомнений, Кемпелен задумчиво шагает по комнате. Вот уже три месяца, как он разыгрывает «турецкую комедию». Прошло первое опьянение успехом, все чаще преследует мысль: что случится, если в один прекрасный день с действующих лиц спадут маски?
Поначалу это не слишком его беспокоило. Ну, сделал игрушку для королевы, а с игрушки – какой спрос? Посмеялись бы и забыли. Другое дело теперь, когда шахматный автомат возведен в ранг великого изобретения. Какими глазами посмотрит он на тех, кого обманывал или кто обманывался в нем? Игра зашла слишком далеко.
Кемпелен подсаживается к столу и раскрывает свежий номер венгерского журнала «Национальный Плутарх».
«В течение нескольких дней, – читает он, – Кемпелен прославился как выдающийся механик. В мире не сыскать равного ему. Никто не создавал более совершенной машины...»
Машины, тоскливо повторяет он, откидываясь на спинку стула. Как мечтает он о настоящих машинах, приносящих людям пользу, облегчающих труд! Он видит свои будущие машины – гармонию духа и материи. Они совершенны, как скульптуры Микеланджело, они прекрасны, как музыка Глюка. Кемпелен ощущает знакомый зуд в руках, вибрацию резца, упругую податливость металла... Господи, чем он занимается, на что тратит время! Неужто крутить шарманку, пока не лопнет барабан?..
Он возвращается к статье.
«...Кемпелену суждено стать подлинным гением искусства. Из мрака неизвестности он вознесся и прославил свой народ, о котором думали, что он груб, неотесан, не стремится к свету и знаниям. Ныне же широко раскрытыми глазами весь мир с восхищением смотрит на венгерскую нацию, сыном которой является Кемпелен, этот великий мастер. Он получил бесчисленные приглашения посетить другие страны, но с удивительной скромностью удовлетворился лишь тем, что выполнил приказ королевы...»
Журнал птицей летит через комнату. Испуганная кошка бросается наутек.
Писаки! – морщится Кемпелен, но сердце его невольно наполняется гордостью. Нет, не игрушку для королевы он создал! Есть в шахматном автомате что-то неповторимое, недосказанное. Бескрайняя мечта. Дерзкий вызов Человеку. Трюки Пелетье забавны, но основаны на известных свойствах материи. Автоматы Вокансона восхитительны, но каждый знает принцип их действия. И только его озарила дерзкая мысль – соединить механическую систему с шахматной игрой, причудливым плодом фантазии мудрецов загадочного Востока. И оплести тончайшими кружевами иллюзионного искусства... Шахматная машина. Невероятная вероятность. Чтобы распутать этот узел, нужно обладать наблюдательностью художника, логикой ученого, воображением философа. Взять хотя бы тот случай со свечой. Для чего она нужна автомату? Кнаус и не подозревает, как близок был к разгадке. В цепи рассуждений ему не хватало одного звена. Но ведь не хватило! Потому что свеча в обычном представлении – только источник света... И это всего лишь капелька в океане придуманных им хитростей. Нет, недаром, работая над автоматом, он постоянно ставил себя на место самого проницательного и придирчивого зрителя!
И все же один наблюдатель вызывает в нем тревогу. Он не помнит его лица – сколько их промелькнуло! – но ощущает на себе чьи-то внимательные бесцветные глаза. Где он встретился с ними впервые? У князя Кауница? У графа Эстерхази? А может быть, еще раньше?..
– Прикажете подавать ужин?
Старый Иштван – единственный из слуг, кому позволено входить сюда без предупреждения.
– Я подожду Антона.
Антона он послал к жестянщику за медью для гравюр. Вдвоем из дома они не отлучались, разве что втроем – с турком. Предосторожность никогда не бывает излишней, хотя попасть на прием к турецкому паше не легче, чем к императрице... Слуги надежные, все из Пожоня. Один лишь Ганс местный – патер Крафт, приходский священник, рекомендовал. Повар, надо признать, отменный.
Кемпелен поднимает журнал, просматривает хронику венгерской жизни. Знакомые имена возвращают его в родной дом. Он видит Анну, детей, слышит шелест листвы в своем саду, ощущает свежее дыхание Дуная...
Отдаленный шум возвращает его к действительности. Будто где-то бьют палкой по тюфяку. Кемпелен выходит в коридор. Звуки доносятся из его спальни. Он вбегает в комнату. В кромешной тьме ничего не разобрать.
– Отпусти, дьявол, задушишь, – хрипит кто-то.
– И задушу, – отвечает знакомый голос.
– Антон? Ты?!
– Я.
– Что ты делаешь?
– Держу.
– Кого?
– Не знаю.
Комната наполняется слугами. Вносят свечи. Собравшимся предстает странная картина. На сбитой постели лежит Антон, подминая под себя какого-то человека.
– Отпусти его! – повелительным тоном приказывает Кемпелен.
Антон нехотя слезает с пленника.
– Да это же Ганс! – всплескивает руками Иштван.
– И впрямь Ганс, – ворчит Антон, недоверчиво оглядывая свою жертву. – Что же ты не назвался?
Повар тяжело сползает с кровати. Чулки съехали на щиколотки, рубашка разодрана, волосы взъерошены. Он учащенно дышит, потирая намятую шею.
– Что здесь происходит? – строго спрашивает Кемпелен.
Ганс уже оправился от геркулесовых объятий Антона. Юркие глазки воровато бегают по сторонам. Вопрос не застает его врасплох.
– Да кошка проклятая во всем виновата! – торопливо объясняет он. – Шел я, значит, к вашему превосходительству, а она во весь голос орет. Пожалел я, может, кто запер ненароком. Гляжу, а дверь-то отомкнута! Вошел, значит, в спаленку, темень, хоть глаз выколи. Тут как раз и Антон пожаловал... Как медведь на меня навалился! Слова сказать не дал. Чуть на тот свет не отправил...
– Да ты же меня ногой ударил! – возмущается Антон.
– А душить зачем?
– Сейчас разберемся, – обрывает его Кемпелен. – Я-то зачем тебе понадобился?
– Про ужин спросить, не проголодались ли...
– Не ври, Ганс, – вступает Иштван. – Я тебя предупреждал, что господин Кемпелен Антона дожидается.
– Не расслышал я или запамятовал... Хотел как лучше сделать. Переусердствовал, простите ради Бога!
Кемпелену все ясно. В Банате не в такие переделки попадал. И с разбойниками, и с матерыми каторжниками, случалось, сталкивался. Этого-то сопляка он вмиг на чистую воду выведет.
– Ну, Ганс, выкладывай, что искал в моей спальне.
– Ей-Богу, все рассказал!
– Не призывай понапрасну небо, по глазам вижу, что врешь.
– Истинная правда, ваша милость, как на духу!
– А это что? – неожиданно спрашивает Кемпелен. Ганс оглядывается.
У противоположной стены резвится кошка, катая по полу огарок свечи, а в дверях, ведущих в смежную комнату, торчит связка ключей.
– Отмычки, – угрюмо констатирует Антон, загребая улики в широкую ладонь.
– Негодяй! Ты хотел меня обворовать!
– Ей-Богу, не хотел! Ключи не мои...
– И это не твое? – указывает Кемпелен носком башмака.
Из-под кровати выглядывает лезвие кухонного ножа.
– Так ты еще и разбойник? Вяжи его, Антон! Иштван, беги за стражей.
Повар делает отчаянный рывок, но падает, запутавшись в спущенных чулках. Осознав, что отсюда ему не выбраться, он на коленях подползает к Кемпелену.
– Смилуйтесь, ваше превосходительство, все расскажу без утайки!
– Так-то лучше. Говори!
– Лукавый попутал. Виноват... Секрет узнать хотел.
– Какой еще секрет?
– Что в нехристе спрятан.
– Где, где?
– Да в турке, пропади он пропадом! Все в округе на меня зверем смотрят: мол, под одной крышей с дьяволом живет, сам ему душу запродал. Вот я и решил узнать, верно ли люди судачат, что в фигуре дьявол скрывается.
– И не побоялся?
– Как не бояться, боялся. Только против доброго христианина он бессилен. Молитвы я читал, заклинания...
– То-то молитвы тебе и помогли! Шел к сатане, а попал на галеры. Это похуже ада будет... Кто тебя подослал?
– Никто, ей-Богу, никто! Из любопытства.
– Что с ним волыниться, – не выдерживает старый Иштван. – Вязать его да тащить куда следует!
– Так мы сейчас и поступим... Но прежде хочу дать тебе, Ганс, последнюю возможность облегчить вину чистосердечным признанием. Знаю, ты действовал не по своей воле, и если честно скажешь, кто тебя подучил, так и быть, отпущу тебя, негодяя, на все четыре стороны, а будешь упорствовать – пеняй на себя. Отправлю в тюрьму и завтра же пойду просить императрицу, чтобы судили тебя за разбой по всей строгости. Никто тебе не поможет. Хозяева твои сами же от тебя отрекутся. Будешь заживо гнить в рудниках или на галерах. Понял?
Императрица, суд, галеры... Эти страшные слова обрушиваются на Ганса, как гром небесный.
– Ваша правда, господин, – хмуро говорит он, вставая с пола. – Послали меня. К машине должен быть человек приставлен, сказывали. Проследи, мол. Вот я и следил, да ничего выведать не удалось. А нынче, как услышал, что Антон отлучился, а вы его в столовой дожидаетесь... Совсем он меня извел!
– Кто?
– Да монах проклятый! А может, и не монах, бес его знает. Патер Крафт велел во всем его слушаться.
– Монах, говоришь? Каков он из себя?
– Невысок. Годочков эдак двадцать пять, не больше. А уж песни сладкие пел, вечное блаженство сулил!
– Это в лучшем мире, а в нашем?
– Три гульдена дал.
– Не слишком-то расщедрился.
– А теперь все пристает, ответа требует...
– Опиши того монаха подробнее.
– Непонятный он какой-то, склизкий. Глаза прозрачные, как у рыбы. Будто насквозь тебя видит. Насчет носа ничего такого не скажу. Нос как нос. Постой, постой... Пятно родимое на виске! Капюшон отворотился, я и приметил.
– А не говорил ли он, где именно человека искать надобно?
– Да вон в той комнатке за спальней, – кивает Ганс.
– Как же ты хотел туда попасть?
– Известное дело – через дверь.
– Ну-ка, подойди к двери. Не бойся, подойди поближе... Антон, посвети ему свечой.
Повар подтягивает чулки и с опаской подходит к таинственной двери, которую тщетно пытался отпереть отмычками. Несколько мгновений он стоит, ничего не понимая. Дверные филенки заложены досками, а на досках ровными рядами выстроились железные шляпки.
– Заколочена, – обалдело бормочет Ганс. – Монах про дверь твердил, отмычки дал...
– Сам видишь, нет тут никакого прохода, попусту ты силы тратил да душу свою губил... Ну, ладно. Хоть ты плут и негодяй, но слово свое я сдержу. Иштван, сведи его вниз, пусть соберет пожитки и убирается.
– Дай вам Бог здоровья, – кланяется повар, – век не забуду вашей милости, детишкам накажу, чтоб молились за вас денно и нощно. А к монаху больше ни ногой! Боюсь я его... И вы, ваше превосходительство, подальше держитесь. Опасный он человек.
– Молодец, Антон, – говорит Кемпелен, подождав, пока стихнут шаги в коридоре, – вовремя ты его поймал. Мог бы бед натворить. Да не последняя это попытка. Человека с рыбьими глазами я давно приметил. Только не всегда он монахом рядится. Хамелеон. Похоже, кто-то за нас крепко взялся. Пора возвращаться в Пожонь. Пусть туда попробуют сунуться!
Он запирает спальню и неспешно подходит к заколоченной двери. Легкая усмешка трогает уголки его губ: расположение комнат враги знают хорошо, да плохо знают Кемпелена! Некоторое время он рассматривает висящую рядом гравюру, изображающую осаду Вены турецкими войсками в 1683 году. Затем поднимает край рамы и подсовывает под нее руку. Часть стены вместе с дверью бесшумно отползает в сторону, образуя широкий проем...
На следующий день, едва луч солнца позолотил флюгера на венских шпилях, одинокая карета торопливо покидала пределы столицы. Караульный солдат на городской заставе отдал честь: фамильный герб его превосходительства господина Вольфганга фон Кемпелена был ему знаком.
«Где Кемпелен?» – вопрошала депеша из Вены. «Отбыл в Банат по распоряжению Ее Величества», – гласил ответ из Прессбурга.
Мария Терезия усмехается. Вот хитрец, сбежал все-таки... Перед ней лежит свежий номер «Меркур де Франс». Парижский литератор Луи Дютен в корреспонденции от 24 июля 1770 года сообщает о демонстрациях шахматного автомата – «величайшего изобретения, столь же ценного для науки, сколь и для вящей славы Прессбурга». Императрица довольна. Пусть прочтут в Версале, а то все Вокансон, Вокансон... Будто на свете других механиков нет!
Все реже выставлял Кемпелен свой знаменитый автомат. Иные дела, иные машины владели его воображением. Да и австрийской императрице было не до забав. Едва закончились хлопоты, связанные с разделом Польши, как начался спор за баварское наследство, переросший вскоре в военный конфликт.
В 1781 году в Вене побывал немецкий литератор Фридрих Николаи. В книге «Описание путешествия по Германии и Швейцарии» (Берлин и Штеттин, 1785) он сообщал: «Достопримечательное прессбургское изобретение господина Кемпелена – фигуру, играющую в шахматы, – мне увидеть не удалось, хотя я об этом так мечтал. К своему огорчению, я узнал, что она не демонстрируется уже в течение восьми лет под тем предлогом, что в ней что-то испортилось...»
Европа недоумевала. Куда исчез знаменитый автомат? Как мог изобретатель добровольно отказаться от славы? Или все это выдумки хвастливого венского двора?
Время снимает вопросы, и воспоминания о необыкновенной машине стали стираться в памяти людей. Будто никакого чуда и не было. Но чудо было. Оно затаилось в темной кладовой трехэтажного особняка на Дунайской улице в Прессбурге и терпеливо дожидалось своего часа.
Жизнь шахматного автомата была долгой, бурной, насыщенной драматическими событиями. На протяжении двух веков он сыграл тысячи партий, исколесил два континента, будоражил умы, рождал споры. Количество публикаций, посвященных подвигам турка, выражается трехзначным числом. И невольно возникает вопрос: как воспринимали современники столь необычное явление?
В XVIII столетии главными источниками энергии оставались ветер, течение рек, мускульная сила животных и человека; век пара еще не наступил. Чтобы целенаправленно использовать естественные силы природы, люди изобретали и совершенствовали всевозможные механизмы. Там, где конструкция двигателя требовала сравнительно небольших габаритов, применялся пружинный привод. Сжатая пружина наиболее рационально отдавала аккумулированную энергию в часовых механизмах.
После того, как в 1674 году голландский ученый Христиан Гюйгенс предложил заменить маятник системой «баланс – спираль», часовое производство вступило в свой «золотой век». Часовщики уже не были скованны ни вертикальным положением механизма, ни его размерами. Теперь они могли изготовлять не только башенные монстры, но и миниатюрные спутники человека, легко умещающиеся в кармане, не боящиеся ни толчков, ни тряски. Это давало широкий простор для творчества, и отнюдь не случайно в середине XVIII века одной из наиболее развитых отраслей производства стало часовое дело. Именно в ту пору были созданы уникальные экземпляры, по сей день вызывающие удивление и восхищение.
Часы нередко украшались фигурками людей, птиц, животных. Связанные с движущимися частями механизма, они сами выполняли те или иные движения в зависимости от фантазии и искусства мастера. Постепенно движущиеся фигурки обрели самостоятельность. Они по-прежнему использовали энергию сжатой пружины, по теперь уже весь механизм работал только на них. Появился даже специальный термин – «автомат», под которым (вплоть до двадцатого века) подразумевались машины, подражавшие произвольным движениям одушевленных существ. Автомат, имевший внешнее сходство с человеком, производивший движения и действия, сходные с человеческими, называли «андроидом» (в переводе с греческого – человекоподобный). «Ожившие» фигуры как бы воплощали извечную мечту человека о сотворении себе подобного. Эта мечта сквозит и в древней легенде о Пигмалионе, и в фантастических образах биороботов будущего.
История знакомит нас с высокими образцами этого искусства.
В XVIII веке французский механик Ледрю (выступавший под псевдонимом Камю) создал для малолетнего Людовика XIV игрушечную карету. Стоило завести пружину, как кучер на козлах взмахивал кнутом, и лошади трогались с места. Карета останавливалась перед креслом дофина, с запяток соскакивал паж и открывал дверцу даме, которая выходила и подавала прошение своему государю.
В афише лондонского часовщика Кристофера Пинчбека-старшего, датированной 1727 годом, рекламируется «Храм искусств с двумя движущимися картинами. Первая: концерт с несколькими фигурами, играющими с величайшей гармонией и согласованностью. Другая: перспектива города и гавани Гибралтар с движущимися кораблями и испанскими войсками, марширующими через старый город. Также игра графа в реке и собака, ныряющая за ним, представлены как живые. В этой удивительной пьесе около ста фигур, представляющих движение как в жизни. Ничего подобного никогда не было видано в мире!»
По существу, это были самодвижущиеся игрушки – забава праздной публики, но наиболее талантливые механики нередко достигали такой степени совершенства, что их творения по праву должны быть занесены в антологию технических шедевров. Располагая весьма скудным набором материалов и подручных средств, тратя на создание каждой игрушки годы жизни, они с ювелирной точностью заключали свои механизмы в различные формы, заставляя их двигаться по сложнейшей программе.
Особенного мастерства достигли швейцарский часовщик Пьер Жаке Дро и его сын Анри. Их андроиды с изумительным изяществом и точностью копировали людей различных профессий. «Рисовальщик», сидевший на табуретке перед столиком, был ростом с пятилетнего ребенка. Он держал в руке грифель и рисовал на листе бумаги разные фигурки, например, профиль Людовика XV. Время от времени он сдувал с бумаги соринки, иногда откидывался назад, словно оценивал свою работу, а затем принимался «улучшать» ее. «Музыкантша» – симпатичная девочка лет 12 с пышной прической и в нарядном платьице – играла несколько пьес, ударяя пальцами по клавишам фисгармонии и поворачивая голову, как бы следя за руками.
«Писец», над которым Дро-отец трудился денно и нощно в течение двадцати месяцев, был во всех отношениях выдающейся «личностью». Он сидел за небольшим столиком, макал в настоящую чернильницу настоящее гусиное перо, стряхивал с него лишние чернила, чтобы не поставить кляксу, и с достойной похвалы аккуратностью писал различные слова и даже целые фразы объемом до шестидесяти знаков. Глаза его следили за пишущей рукой; закончив работу, он посыпал бумагу песком для высушивания чернил, отряхивал лист и протягивал его зрителям.
В 1774 году андроиды отца и сына Дро демонстрировались на парижской выставке и вызвали всеобщий восторг. Однако дальнейшая судьба этих механических человечков оказалась далеко не безоблачной. Они тонули в море, попадали в цепкие лапы испанской инквизиции, более сорока лет томились в мрачных застенках, переходили из рук в руки, исколесили всю Европу, в 1848 году во время революционных событий в Праге едва не погибли на баррикаде, не раз портились и восстанавливались. Наконец пришли в полную негодность, и только в 1906 году берлинский механик Эмиль Фройлих (знаменитый часовой мастер) сумел их реставрировать и дать им новую жизнь. Все три андроида вернулись на свою родину в швейцарский музей изящных искусств города Невшателя, и ныне, как и двести лет назад, радуют многочисленных зрителей.
Мы не упомянули об удивительных автоматах французского механика Жака де Вокансона – с ними читатель встретится в главе «Ожившие фигуры», – но и сказанного достаточно, чтобы составить представление о благородном семействе андроидов. В XVIII столетии самодвижущиеся фигуры пользовались большим успехом и неизменно привлекали внимание широкой публики. Они уже не воспринимались как волшебный акт «оживления» куклы, а демонстрировали возможности механики. Ни одна ярмарка, ни одна выставка технических достижений не обходилась без их участия. Андроиды стали так же привычны, как в наши дни, скажем, игральные автоматы.
Вполне естественно, что все манипуляции шахматного автомата, передвигающего фигуры на точно обозначенные места, человечье обличье игрока, как и выражения его эмоций, зрителей особенно не удивляли. В этом отношении андроиды Дро, Вокансона, да и других механиков были куда совершеннее. Но кемпеленовский турок не просто повторял одни и те же движения, не просто передвигал фигуры на шахматной доске – он делал это разумно и тем самым ставил себя на несколько голов выше всех дотоле известных автоматов.
Мог ли так действовать автомат с точки зрения современников?
В конце XVIII века наиболее развитой наукой была механика. Под ее влиянием сформировалась так называемая механистическая картина мира. Все происходящее в любой области бытия рассматривалось как проявление абсолютных и неизменных законов механики. «Если бы для какого-либо момента, – говорил французский естествоиспытатель Пьер Симон Лаплас, – были известны все силы, действующие в природе, и взаимное расположение всех ее составных частей, то можно было бы с абсолютной точностью установить, что происходило и что произойдет во Вселенной в будущем».
Вера во всемогущество механики была так велика, что машина Кемпелена могла восприниматься как некий абсолют, способный совершать внешне осмысленные действия при помощи определенной комбинации механизмов. Заблуждению способствовало и недостаточное проникновение в сущность шахматной игры, а потому не исключалось, что имеется какой-то технический способ, позволяющий автомату избирать приемлемые для каждой конфигурации ходы. Такому выводу отнюдь не противоречила способность автомата демонстрировать эйлеровский «ход коня», то есть осуществлять движение шахматной фигуры на доске из 64 клеток по заранее подготовленному маршруту; то же можно сказать и относительно позиций Стаммы; их решение как за белых, так и за черных могло быть рассчитано с высокой точностью.
И все-таки первой мыслью наблюдателя было подозрение, что
кемпеленовский турок – не больше, чем иллюзионный автомат, число которых в
Европе постоянно множилось. Однако поведение Кемпелена разительно отличалось от
манеры выступлений его коллег. Он не облекал свои демонстрации в мистическую
оболочку, как Калиостро, не строил из себя властителя царства тьмы, подобно
Филадельфии (Филадельфус Филадельфия (Якоб Майер, 1735-1795) – знаменитый иллюзионист, американец по происхождению), не плел псевдонаучной чепухи вроде «экспериментатора
натуральной магии» Каттерфельто (по всей вероятности, немец; в 1780-1784 гг. с большим успехом выступал в
Лондоне). Он просто показывал шахматный автомат в
действии и при этом не скрывал, что в его основе лежит иллюзия. Но такова уж
природа человека: если хочешь, чтоб тебе не поверили, – скажи правду. И
Кемпелену не верили.
Представим себе простую схему. Двое спорят, может ли машина играть в шахматы. Один говорит «да», другой – «нет». У каждого свои аргументы. Но вот они приходят на демонстрацию автомата и видят: машина играет в шахматы. Первый: «Я ж говорил!» Второй: «В ящике спрятан человек!» Хорошо. Им показывают внутреннее устройство, человека они не обнаруживают, хотя взгляд охватывает все пространство одновременно. Первый: «Я ж говорил!» Второй упорствует: «Значит, машиной управляет демонстратор!» А демонстратор этого не отрицает, но и не утверждает. Первый спорщик, естественно, остается при своем мнении. Второй ищет способ управления машиной на расстоянии, но не находит и начинает колебаться. Но если чистая машина все-таки может играть в шахматы, думает он, то какой резон изобретателю самому ставить этот факт под сомнение? Пытаясь преодолеть противоречия, наш дотошный спорщик начинает склоняться к мысли, что изобретатель использует какой-то новый вид движительной силы и управляет машиной на расстоянии при помощи пресловутого «главного секрета». Так к целому кладбищу одураченных прибавляется еще одна жертва технической мистификации.
Не будем вспоминать, как ловко надували даже самых видных ученых бесчисленные изобретатели вечного двигателя или открыватели философского камня, ограничимся лишь одним поразительным случаем, не слишком удаленным от нас по времени. В 1931 году в Берлине демонстрировалось «энергетическое электрополе», под действием которого автомобили двигались без топлива, а кролики росли в два раза быстрее, чем им полагалось. И хотя руководителей германских концернов никак не заподозрить в легковерии или технической неосведомленности, они клюнули на приманку и выплатили автору «изобретения» свыше миллиона марок. Нужно ли доказывать, что демонстрация нового вида «энергии» была не чем иным, как искусным фокусом!
Так что же мы хотим от людей XVIII века? Они вполне могли принимать (и нередко принимали) шахматный автомат за чистую машину. Но, разумеется, не все.
Дошедшие до нас публикации в большинстве своем содержат неверие в способность машины играть в шахматы и представляют собой попытки раскрыть секрет действия автомата, опираясь на факты и научные объяснения. Иоганн Якоб Эберт, профессор из Виттенберга, писал: «Ни один здравомыслящий человек, даже после самого непродолжительного раздумья, не сомневался, что человеческое существо составляет часть этой игры» («Журнал для просвещения», Кель, 1785). Он не ошибся. Но то, что было ясно профессору математики, было далеко не ясно простому бюргеру. Демонстрации шахматного автомата посещали люди разных интеллектов, мировоззрений, характеров, обладавшие разными уровнями общей и научно-технической подготовки. Среди них, безусловно, встречались и такие, кто видел в автомате не только чистую машину, но и проявление колдовства, демонических или иных потусторонних сил. Поэтому мнение отдельных ученых не может быть выдано за мнение широкого круга людей. Об отношении к шахматному автомату нельзя судить только лишь по сохранившимся публикациям (хотя и они достаточно противоречивы), потому что за перо брались люди образованные, возвышавшиеся над толпами современников.
Но независимо от того, верили или не верили люди в механическую чистоту автомата, никому не удалось раскрыть его секрет полностью. Уже лежали в земле изобретатель и все, кто был с ним когда-либо связан, а споры о его необыкновенном творении вновь и вновь разгорались с прежней силой. Многие подходили к тайне вплотную, некоторые приоткрывали над ней полог занавеса, но прошло почти семьдесят лет, прежде чем общими усилиями самых проницательных умов Европы и Америки загадка двух веков перестала быть тайной.
Для современного читателя, пусть даже не знакомого со
всей этой историей, с первых же строк повествования было очевидно, что игрой
автомата управлял спрятанный шахматист. Иных технических возможностей тогда
просто не существовало. Но и сегодня не так легко разгадать, каким образом
втиснутый в коробку оператор (Габариты автомата в метрической системе мер (приблизительно): ширина –
120 см, глубина – 60 см, высота – 90 см) узнавал о передвижении фигур на доске,
приводил в действие механизм и вдобавок ко всему оставался невидимым. Об этом
мы расскажем позднее. Пока же выразим восхищение фантазией и мастерством
Кемпелена, шедшего по самому краешку пропасти. Он придумал изумительный по
простоте и остроумию способ маскировки оператора, предусмотрел все технические
и иллюзионные детали в конструкции автомата, учел психологию зрителей и
эмоциональную окраску представления. Все это предопределило долгую жизнь его
идеи и многочисленные подражания.
Тайна шахматного автомата волновала, разумеется, не только добросовестных наблюдателей. Безусловно, находились люди, пытавшиеся проникнуть в нее с черного хода. Мотивы могли быть самыми различными: и любопытство, и тщеславие, и зависть, и корысть, не исключено, что и месть или иные личные причины. Не следует также сбрасывать со счетов неодобрительное отношение церкви ко всякого рода фокусам, особенно, если они затрагивали постулаты веры. Намеки, а иногда и прямые указания на опасности, которым подвергался Кемпелен, его спутники и сам турок, рассыпаны по всей обширной литературе о шахматном автомате.
Продолжение следует.
Турнир претендентов
