Портрет на стене
Мастера Сергея Белавенца вспоминает его дочь Людмила Белавенец
Фрагменты из книги «Шахматная семья Белавенец», Москва, 2012
Помнить я себя начала в эвакуации, когда мне не было еще, наверное, и трех лет. Когда немцы стали подходить к Москве, наша семья уехала в Горьковскую область. Моя детская память сохранила название села, в котором мы поселились – Мячково. Честно говоря, как правильно пишется это название, я не знаю, просто оно ассоциировалось у меня с мячиком и потому запомнилось.
Мои первые детские воспоминания: мы живем в избе, и там очень холодно. Настолько холодно, что возле нашей с сестрой кроваткой лежит снег – в углах между полом и стеной. Мама страшно переживала, что не сохранит детей. Ей папа написал в одном из своих последних писем: «На всё можно идти, всё остальное не так важно, главное – сохрани детей!» Мол, ему ничего не угрожает, он молод, здоров и его вот-вот направят в какую-то школу по ремонту танков (но потом это не состоялось). Да и вообще, что ему может угрожать? Подумаешь, война идет...
Этот фронтовой треугольничек у меня сохранился. Письмо пришло к нам домой, в 1-й Коптельский переулок. В этом доме сейчас находится шахматная гостиная Дворковича, а до революции он принадлежал моему деду, Федору Федоровичу Маланьину. В 1942 году пришло извещение с фронта…
Поскольку в избе было очень холодно, меня всю зиму держали на кровати. Весной поставили на пол, и оказалось, что я разучилась ходить. Слышу, сестра, которая на три года старше, кричит: «Мама, мама, Милка ходить разучилась!» Мне ужасно обидно: у меня такое большое детское горе, а все надо мной смеются!
Когда я немного подросла, сестра научила меня говорить, что мой папа погиб на фронте. Я радостно и с гордостью всем сообщала, как обстоит дело, и удивлялась, почему окружающие не разделяют моего восторга…
Для большинства детей моего, военного поколения папа – это, прежде всего, портрет на стене. Папина фотография в рамке висела у нас над диваном. Всё время казалось, что он слегка улыбается и следит за тобой. Маленькая, я думала, что вообще-то он смотрит на меня одобрительно, но когда делаешь не совсем то, что надо (например, тащишь конфеты, приготовленные на праздник), то он глядит с укоризной. И всегда всё видит! Иногда это оберегало от каких-то необдуманных поступков. Такое вот чисто детское восприятие.
Я знала, что папа играл в шахматы, у нас дома сохранились его призы, например, тяжеленный чернильный прибор. Даже не знаю, как он его довез: там мраморная доска, пресс-папье, подставка для карандашей, чернильница. И гравировка: за успешное выступление в турнире. Еще были дорожные шахматы с дырочками, куда вставлялись фигуры на штырьках. Мы с сестрой, конечно, потеряли две фигурки. Сейчас эти шахматы хранятся в смоленском музее.
А папиных шахматных книг почти не осталось; мама говорила, что-то Котов забрал, ну, и во время войны растерялись, конечно. Хранились еще папины карманные часы. Сейчас такие почти не носят, а раньше на костюмах делались специальные кармашки для часов. Они к нам вернулись в 44-м году. К нам приезжал офицер, я даже фамилию помню – Леонид Шайда, и привез маме эти часы. Сказал, что снял их с убитого немца. На них была гравировка: «За 4-е место в первенстве Белоруссии». Шайда разыскал маму через спорткомитет. Я каждый раз думаю: ох, если бы вещи умели говорить! Сколько раз они переходили из рук в руки, эти часы?.. Сами по себе они никакой ценности не представляют, простые механические часы, но это память.
Об отце как шахматисте я многое узнала уже впоследствии, но не от мамы. Она пару раз сопровождала папу на турнирах, но больше рассказывала о том, как выглядела, например, жена Ласкера и чем занималась. На доску мама вообще не глядела, а позицию оценивала по тому, как папа закуривал: если спокойно и не спеша – всё в порядке, если быстро и нервно – что-то не так. Сергей Белавенец перед войной был известным мастером. В 1939 году он занял 3-е место в первенстве СССР, пропустив вперед лишь Михаила Ботвинника и Александра Котова.
.jpg)
Папа был очень талантливым человеком, причем разносторонним. После школы приехал из Смоленска в Москву поступать в вуз. Но он происходил, как тогда говорили, «из бывших», то есть из дворян, а для таких действовали суровые ограничения при приеме в вузы. После долгих мытарств его приняли в институт механизации и электрификации сельского хозяйства, но у него обнаружился и инженерный талант. Уже после смерти выяснилось, что у отца множество научных изобретений, большинство из которых после войны нашло практическое применение. Мы узнавали об этом, когда его соавторы приходили к нам домой и приносили деньги. Мама отказывалась, но они говорили: «Это премия, которую мы получили, используя идеи Сергея. Это его доля вознаграждения».
В 1941-м ему исполнился лишь 31 год. Казалось, вся жизнь впереди. Однако 6 марта 1942 года он погиб в бою за шоссе Старая Русса – Новгород: так сказано в «похоронке», которую получила мама. И лишь не так давно мы узнали, где он похоронен – в братской могиле поселка Нагово в 12 километрах от Старой Руссы. Ограда с красными звездами, на постаменте – фигура солдата и белые плиты с выбитыми именами погибших – более двух тысяч. Жители Нагово все прошедшие с войны десятилетия бережно ухаживают за этим воинским захоронением, приносят цветы.
Сейчас у ограды стоит памятная плита с портретом Сергея Всеволодовича, датами его жизни и надписью внизу: «Выдающийся русский шахматист, мастер спорта СССР».
