10 августа 2020

Прозит!

Продолжаем публикацию глав из романа Виктора Хенкина "Одиссея шахматного автомата"



Часть пятая

ЛЕЙПЦИГ


Прозит!


На скрещении двух торговых путей – Виа региа[1] и Виа империа[2] с незапамятных времен стояло село Липцк. Жили там сорбы – одно из западно-славянских племен, рассеянных по землям Восточной Европы. В Х веке Липцк был завоеван германским королем Генрихом I, но не покорился и продолжал вести борьбу. Тогда король поступил так же, как до и после него поступали многие короли: он велел вырезать жителей и предать огню их жилища. На месте разоренного села был построен укрепленный замок Блейзенбург, вокруг которого начали селиться крестьяне. Богатые рынки, стихийно возникавшие на оживленном торговом перекрестке, способствовали быстрому росту и процветанию Лейпцига, как стало называться поселение, и в 1165 году маркграф Отто Майсенский даровал ему права города, закрепив за ним монополию на устроение рынков и ярмарок. В те смутные времена опасности подстерегали торговых людей на каждом шагу, и городские власти брали их под свою защиту. Саксонский курфюрст Август I провозгласил: «Покупатель и продавец должны быть друг подле друга, и задача состоит в том, чтобы тот и другой посещали открытые рынки без страха и препятствий». Эти слова стали девизом лейпцигских ярмарок.

Лейпцигские ярмарки устраивались дважды в год – весной (Ostermesse – с третьего воскресенья после Пасхи) и осенью (Michaelismesse – с первого воскресенья после дня св. Михаила). Выставкой товарных образцов и местом заключения долгосрочных торговых сделок они станут лишь в XIX веке, а тогда были попросту большими базарами, где властвовали звонкая монета и сиюминутная конъюнктура. Однако «культурная программа» сопутствовала ярмаркам с давних пор. Бродячие музыканты, циркачи, фокусники со всех сторон стекались в Лейпциг в надежде на внимание и щедрость подгулявших ярмарочных зевак. Неожиданную конкуренцию им составил придворный советник австрийского императора Вольфганг фон Кемпелен. По свидетельствам хроникеров, шахматный автомат и говорящая машина стали подлинной сенсацией осенней ярмарки 1784 года.

Ярмарка в Лейпциге

Франц Шлоссер, купец из Аугсбурга, медленно прохаживается вдоль торговых рядов. Главное в его деле – не торопиться. Надо хорошенько осмотреться, узнать, каковы цены, спрос, предложения.

Сегодня воскресенье, 30 сентября, первый день открытой торговли. Ярмарка завладела всем городом. На площадях и улицах раскинулись лотки, палатки, павильоны. Деловой и праздный люд толчется у прилавков, витрин, складов, менялен, весовых, конюшен, трактиров, церквей. Все что-то разглядывают, ощупывают, обнюхивают, к чему-то прицениваются, с кем-то торгуются, бранятся, о чем-то вздыхают, над чем-то шутят, смеются... Горластые греки, их легко различить по красным фескам, скупают золотые и серебряные изделия, тонкие сукна, курительные трубки; эти товары в ходу у турок. Русские купцы медлительны, осторожны, немногословны, торгуются долго и упрямо, берут льняные полотна, набивные ситцы, фланели. Носатые польские евреи отчаянно жестикулируют, хватаются за головы, за бороды; их интересуют шерстяные и шелковые ткани, женские украшения.

Миновав ратушу, Шлоссер протискивается на улицу св. Томаса.

– Дядюшка Франц! – раздается над ухом радостный возглас.

Перед ним стоит элегантный молодой человек. Торговец зажмуривается и трясет головой, как бы отгоняя неожиданное видение.

– Это же я, дядюшка Франц! – весело повторяет тот же голос.

– Иоганн, ей богу, Иоганн, – бормочет Шлоссер, боясь поднять глаза, чтобы не обмануться.

Мужчины бросаются друг другу в объятия.

– Иоганн, мальчик мой, – всхлипывает торговец, – мы-то думали, тебя уже нет в живых! Мать все глаза выплакала...

– Немного задержался, – заминается Иоганн, оглядываясь на ожидающих его спутников. – Поступил на службу... Позволь, я представлю тебя моему хозяину.

– Он купец?

– Господин фон Кемпелен – придворный советник императора.

– Ого! Да ты теперь важная птица, – шепчет дядюшка Франц, почтительно приближаясь к Кемпелену.

Кемпелен начал выставлять свои машины за неделю до открытия ярмарки. Успех превзошел ожидания. Публика валила валом, он стал давать два представления ежедневно. Программа состояла из двух отделений. В первом отделении шахматный автомат играл три партии с пятиминутными перерывами, во втором – демонстрировалась говорящая машина. Работа была трудная, все устали, и сегодняшнее воскресенье Кемпелен объявил выходным днем, посвятив его прогулке по праздничному городу. Здесь-то Иоганн и наткнулся на дядюшку Франка, родного брата его матери.


Когда были произнесены все имена и приветствия, Кемпелену не осталось ничего иного, как предложить Иоганну провести остаток дня с дядюшкой. Оба с радостью согласились.

– Где вы остановились, господин Шлоссер? – спрашивает Кемпелен.

– У торговца Фользака, напротив церкви св. Николая.

– Вечером я пришлю за Иоганном карету.

Не выпорхнул ли птенец из гнезда? – тревожится Кемпелен, провожая их взглядом. Но видя, как Иоганн то и дело оборачивается, а Тереза машет ему рукой, успокаивается. Вот только не наболтал бы лишнего... Однако не вечно же держать его взаперти

– Господин Кемпелен, поглядите направо, – вдруг говорит Антон. – Вы что-нибудь замечаете?

– Замечаю. Вон тот сорванец в разодранной рубашке хочет стибрить с лотка яблоко.

– А рядом?

Кемпелен прищуривается, пытаясь выхватить из ярмарочного калейдоскопа достойный внимания объект, заставивший Антона произнести столько слов по собственной инициативе.

– Бог мой! – восклицает он. – Воистину, сегодня день нежданных встреч!

Лейпцигский университет был основан в 1409 году. Его выпускниками были Иоганн Вольфганг фон Гете (1749-1832), Вильгельм Готфрид Лейбниц (1646-1716) и многие другие выдающиеся люди.

Фрау Фользак щеголяет в пунцовой юбке из лионского бархата. На массивной цепочке, словно крест на епископе, болтаются золотые часы (бабушкино наследство), к высокому лифу, с трудом стягивающему пышный бюст, прицеплена рубиновая брошь. Карл так и сказал: богатство мужа видно на жене. Лотхен она нарядила скромнее, девочка и без того хороша. Все же бирюзовое колечко надеть велела. В гости пришел симпатичный юноша, как знать, может, и жених. Одет со вкусом, благородные манеры. Господин Шлоссер, его дядя, старый друг Карла, человек состоятельный и достойный...

Фрау Фользак хозяйским глазом окидывает стол. Она довольна, серебро сверкает, как у бургомистра на обеде. С пасхи не доставали, полдня мелом терли. А вот майсенский сервиз поставить наотрез отказалась. Придут русские купцы, напьются шнапса, непременно что-нибудь расколотят. Но русские почему-то не пьянеют, один лишь гофкомиссар Мюльбергер из Дрездена уже изрядно набрался. С досады, что ли? Карл говорил, будто он в Америку ездил, да что-то не то продавать повез. Словом, проторговался, с кредиторами никак рассчитаться не может. Зато ее муж знает, как вести дела. Она с гордостью смотрит на мужа... Не пора ли подавать заливной паштет из зайчатины? – думает она.

Карл Фользак, преуспевающий лейпцигский торговец, дает обед по случаю открытия ярмарки. Он сидит в старом дедушкином кресле, как и положено главе семейства.

– Уважаемые господа! – торжественно произносит он, поднимая бокал. – Позвольте провозгласить тост за наших дорогих гостей из России. Все мы надеемся, что добротные саксонские товары придутся им по душе, и срочные платежи русских купцов будут, как всегда, способствовать успешной торговле к обоюдной пользе и радости. Прозит!

– Прозит! Прозит! – кричат гости.

Русский консул Никанор Игнатович Зотов, широкоплечий мужчина с сабельным шрамом на правой щеке, опрокидывает рюмку водки, удовлетворенно крякает и занюхивает иллюстрированным хлебцем.

– О чем он соловьем заливается? – спрашивает его сосед, петербургский купец Терентий Филиппович Подключников.

– Сказывает, денежки надобно выкладывать.

– А ты ему, Никанор Игнатыч, скажи, что денежки сперва выручить нужно.

– И скажу.

Никанор Игнатович вытирает губы ладонью и расправляет свои могучие плечи.

– Ярмарка, она для всех ярмарка, – говорит он на ломаном немецком. – Но что же это получается, господа? Вот Терентий Филиппович, к примеру, заготовил соболей, поди, на пятьсот червонцев золотом, а привезти не смог. Таможенники от ворот поворот дали. Толкуют, запрет, мол, на иноземные товары наложен. Где ж ему наличные-то взять, чтоб за немецкие товары расплатиться?

– Ежели кредит откроют, закуплю.

Слово «кредит» Фользак понимает без перевода. Он виновато улыбается.

– Мы, разумеется, доверяем господину Подключникову, но кредит предоставляем только тем торговым домам, с коими постоянные расчеты имеем.

Терентий Филиппович тоже понимает смысл сказанного и, пробучав что-то не вполне благозвучное, заглушает недовольство хорошей рюмкой водки.

– Мы сочувствуем русским, – вступает в разговор господин Фриге, тощий судебный чиновник, – однако министры наши посчитали, что запрет на ввоз иностранных товаров будет способствовать накоплению денег в государстве.

– Слыхивали, слыхивали, – машет рукой Зотов. – Меркантилизм, по-вашему. А по-нашему, разбой. Половина русских купцов, что в Лейпциг собралась, прослышав о том, назад повернула... Но закон-то, оказывается, не для всех писан? Идем мы сегодня по ярмарке, глядим: американский табак предлагается. Выходит, американцам можно, а русским нельзя? Несправедливо.

– Это наш табак, – самодовольно произносит Фользак. – Мы с господином Фриге зафрахтовали корабль еще в начале весны и успели получить товар из Филадельфии до того, как был введен запрет. Верно, господин Фриге?

Фриге утвердительно кивает. Он не может ответить, так как набил себе рот брауншвейгской колбасой.

– Кстати, господин консул, – продолжает Фользак, – вы можете посоветовать русским купцам приобрести виргинский табак. Он отличается отменным вкусом и тонким ароматом.

– Господин Фользак предлагает американский табак, – пересказывает Зотов своему соотечественнику.

– Скажи, что мы курим самосад, он позабористей заморского будет. А благородные господа табачок из Турции выписывают.

Зотов переводит.

Наступает перемена блюд. Рослая служанка приносит заячий паштет и суп с картофельными клецками.

– Если вам некуда девать ваш табак, господин Фользак, продайте его турку-шахматисту, а то держит в руке пустую трубку, на нас, христиан, обижается, – подает голос гофкомиссар Мюльбергер, крупный мужчина с бычьей шеей.

– Как же это деревянный человек обижаться может?

– А кто сказал, что он деревянный?

– Да сам и сказал. Одна женщина во время показа спросила, из чего он сделан? Из турецкого дерева, говорит.

– Врет он все. И никакой он не турок. Турки в шахматы не играют, они больше по женской части.

Лотхен прыскает. Фрау Фользак осуждающе смотрит на гофкомиссара. Надрызгался и болтает всякие непристойности. Мюльбергер и в самом деле под мухой, но взгляд его не утратил живости.

– Отнюдь, – возражает Никанор Игнатович. – Я в туретчине три года в плену провел, шахматная игра там в великом употреблении. Только турки за грех почитают играть на деньги. Хоть проиграет турок, хоть выиграет, не показывает ни радости, ни печали. Но игра их так веселит, что они проводят за ней целые дни.

– Вот я и говорю, что не турок это. Если турки играют удовольствия ради, зачем тогда деньги брать?

– Так то его хозяин за показ берет.

– Один черт! Добро бы еще за выигрыш брал, а то поставил я ему вчера шах и мат, а три талера все равно выложил.

– Неправда! Вчера вы получили мат на пятнадцатом ходу! – запальчиво произносит Иоганн.


После задушевной беседы с дядюшкой Иоганн пребывал в расстроенных чувствах. В памяти ожили милые сердцу образы отца, матери, сестренки, им овладела тоска по дому, по родным местам. Он погрузился в воспоминания, не слушал застольных речей, не замечал, как остроносенькая Лотхен стреляет в него своими быстрыми глазками, а пышногрудая фрау Фользак источает покровительственные улыбки. Разговор о турке вывел его из задумчивости, а хвастливая ложь гофкомиссара Мюльбергера вызвала негодование.


– Вам-то, молодой человек, откуда это известно? – спрашивает Мюльбергер после минутного замешательства.

Иоганна так и подмывает высказать не слишком лестное мнение об игре гофкомиссара, но он сдерживает порыв и только сердито сопит, уставившись на блюдо с заячьим паштетом.

Шлоссер приходит на выручку племяннику.

– Иоганн служит секретарем у господина фон Кемпелена.

Жирные губы гофкомиссара растягиваются в заискивающей улыбке.

– Как я вам завидую! – патетически восклицает он, оставляя в стороне предмет спора. – Быть помощником у такого ученого человека, слушать его мудрые речи, видеть, как все предаются изумлению...

Красноречие Мюльбергера иссякает, он наливает себе водки и заканчивает неожиданным тостом:

– За здоровье господина фон Кемпелена!

– Прозит! Прозит! – нестройно кричат гости.

Иоганн еще ни разу в жизни не пробовал водки и, осушив залпом полновесную рюмку, с ужасом ощущает, как огненная жидкость застревает в горле и властно просится обратно. Он судорожно хватается за грудь.

Никанор Игнатович протягивает ему кружку с пивом и участливо наблюдает, как молодой человек жадно глотает спасительный напиток.

– Оттянуло? – спрашивает он со знанием дела.

Иоганн благодарно кивает. Дурнота прошла, мягкое тепло разливается по всему телу.

– Господа! – вновь берет слово Мюльбергер. – Мы должны воспользоваться счастливым случаем и попросить господина Иоганна рассказать о шахматной фигуре, о которой ходит столько всяческих толков.

Гости выражают одобрение.

Иоганн чувствует себя польщенным. Он оказался в центре внимания, на него устремлены все взгляды. Разумеется, ничего лишнего он не скажет, но почему не подурачиться, как это делает Кемпелен?

– Извольте, господа, – говорит он, небрежно поправляя галстук.

– Тогда поясните нам, какие силы позволяют фигуре производить действия, отличающие живого человека? Или эти силы лежат вне человеческого разумения?

– Шахматный автомат, – отвечает Иоганн, подражая интонациям Кемпелена, – это механическое устройство, чудесные свойства которого основаны на смелости первоначальной идеи и удачном выборе средств для создания иллюзии.

Сколько раз слышал он эту магическую фразу, скрючившись в три погибели, таясь, как вор, от людей! Теперь он произносит ее во всеуслышание ничуть не хуже Кемпелена...

– Господин Кемпелен дает понять, что игру турка направляет демонстратор. Как же он дирижирует фигурой? – не унимается гофкомиссар.

– При помощи «главного секрета».

– Я видел, как из него искры сыпались, – замечает Фриге.

– А мне чудился гул, – добавляет Фользак.

– Вот вам и доказательства! – восклицает Иоганн, весьма довольный собой.

– О чем они толкуют? – спрашивает у своего земляка Подключников, которому надоело сидеть, как глухому на проповеди.

– О шахматном болване.

– Пустая это забава. Прячется там какой-нибудь карла.

– Ты-то почем знаешь, Терентий?

– Хоть немцы и хитры, да я их насквозь вижу. Давеча поставил турок шах и мат одному игроку, а тот все норовит еще ход сотворить. Турок как замотал головой, как очами засверкал: отваливай, мол, голубок, кончилась твоя игра! Нешто машина так может?

Служанка ставит на стол жаркое из свинины.

– Господа! – призывает к тишине Фользак. – Прошу поднять бокалы в честь нашего молодого гостя. По всему видно, что он человек ученый. Мы рады видеть его в нашем доме. Прозит!

– Прозит! Прозит! – дружно кричат гости.

Вторая рюмка пошла лучше. Иоганн запивает ее пивом.

– Не мешай водку с пивом, – шепчет дядюшка Франц.

Иоганн не внемлет предостережению. Ему хорошо и весело. Вокруг сидят симпатичные люди, все его уважают, пьют за его здоровье... Белокурая Лотхен не сводит с него глаз... А она недурна, эта девчонка, думает Иоганн и неожиданно для самого себя озорно ей подмигивает. Лотхен прыскает. Фрау Фользак толкает ее локтем.

– Давно вы у господина Кемпелена служите? – спрашивает Фользак.

– Третий год.

– Много ли он вам платит?

Иоганн еще не получал жалованья, всем необходимым его обеспечивали. И хотя Кемпелен намекнул как-то, что не останется в долгу, на большие деньги не рассчитывал и, по правде сказать, не особенно этим интересовался. Но сейчас ему очень хочется поразить воображение гостей.

– Тысячу австрийских гульденов, – называет он самую фантастическую сумму, какую себе только представляет.

Это производит впечатление. «Не сутулься», – шипит фрау Фользак дочери. Дядюшка Франц делает постную мину. «Не завирайся», – наступает он племяннику на ногу. Но остановить Иоганна уже невозможно. Хмель вскружил ему голову, он парит на крыльях самообмана, приступ эйфории не поддается врачеванию.

– Деньги любят оборот, – назидательно говорит Фользак. И если вы под руководством опытных людей употребите их с пользой, станете богатым человеком.

– Я подумаю, – важно произносит Иоганн, и фрау Фользак чувствует, как радостно бьется ее сердце.

– Подумайте, подумайте, – продолжает торговец, – и непременно посоветуйтесь с вашим дядей, моим старым другом... Ваше здоровье, господин Шлоссер!

– Прозит! Прозит! – кричат гости.

Шлоссер кланяется. Иоганн лезет к нему с объятиями. Он так любит своего милого дядюшку Франца!

– Ты лучше закусывай, – шепчет дядюшка.

– Да, да! – подхватывает Фрау Фользак. – У вас полная тарелка!

Иоганн посылает ей воздушный поцелуй. Лотхен прыскает. Мать дергает ее за рукав.

– Господин Кемпелен, верно, очень богат, раз платит своему секретарю такое жалованье, – замечает Мюльбергер. – Какие же обязанности лежат на вас, молодой человек?

– На мне? – переспрашивает Иоганн, расплываясь в пьяной улыбке. – Да господин Кемпелен без меня ни на шаг! Я веду все его дела, помогаю изобретать машины, играю в шахматы...

– В шахматы? С кем?

– В нашем доме все играют в шахматы – и Тереза, и кучер, и повар, – повторяет Иоганн запомнившуюся шутку Кемпелена.

– Кто же играет лучше всех?

– Конечно, я! Я всех могу обыграть!

– И Филидора?

Блуждающий взгляд Иоганна на миг застывает в нерешительности, он мучительно пытается остановить скачущие мысли, но какая-то неудержимая волна несет его через пороги благоразумия.

– И Филидора. Кого угодно!

– И турка? – подается вперед гофкомиссар так, что брыжжи врезаются в его бычью шею.

– Турка?..

Пьяная ухмылка расплывается по лицу Иоганна. Он силится представить партию с турком, и им овладевает буйный приступ веселья. Он хохочет звонко и заливисто, запрокинув голову на спинку стула, сотрясаясь всем телом. Стул раскачивается вместе с ним и вдруг опрокидывается. Иоганн успевает схватиться за скатерть и медленно оседает на пол, увлекая за собой посуду... Какое счастье, что майсенский сервиз целехонек, радуется фрау Фользак, спеша к барахтающемуся среди тарелок юноше. С помощью дядюшки Франца и гофкомиссара Мюльбергера его переносят в спальную комнату. Служанка и поскучневшая Лотхен наводят порядок на столе.

– С чего это он окосел, Никанор Игнатыч? – спрашивает Подключиков.

– Зелен еще. Силенок не рассчитал.

– А раскудахтался?

– Похвалялся, что всех поиграет.

– Уж не он ли тот самый карла, что турком прикидывается?

– Ну, и загнул ты, Терентий!

– Как знать. Ужо проверю.

– А как проверишь-то?

– Супротив турка сяду. Ежели там этот малый хоронится, то с похмелья не устоит.

– И не жаль трех талеров?

– Не последние, чай. Да и интерес имею.

К столу возвращаются Шлоссер, Мюльбергер и фрау Фользак.

– Как там наш герой? – спрашивает жену Фользак.

– Спит, как сурок. Пушками не разбудишь.

– Вы уж простите его, бога ради, – извиняется Шлоссер,– мальчик никогда не пил.

– Чего уж там, Франц! Свои люди. Пусть отдыхает.

– Так из какого дерева все-таки сделан турок, господин Фользак? – ехидно спрашивает Мюльбергер, наливая себе водки.– Тысячу гульденов за так не платят...

– Во всяком деле есть свои хитрости, господин гофкомиссар. Зачем влезать в чужие секреты? Давайте лучше выпьем и споем нашу любимую песню.

– Споем! Споем! – кричат гости.

Карл Фолзак густым басом затягивает балладу о Фридрихе Барбароссе.


Точкой отсчета лейпцигских ярмарок принято считать 1165 год, дату весьма условную, но достаточно древнюю. Среди традиционных европейских ярмарок старше по возрасту, пожалуй, лишь та, что проводится во Франкфурте-на-Майне.

Благодаря немецкой аккуратности и особой любви к статистике сохранились отчеты о многих лейпцигских ярмарках, и среди них – к радости авторов – о ярмарке 1784 года. Таким образом, все рассуждения о конъюнктуре, торговых делах и движении товаров, приведенные выше, соответствуют действительности. Сказанное можно дополнить некоторыми любопытными цифрами, например, такими: общее число торговых людей, приехавших в Лейпциг, составило 3793 человека, среди них 3444 христианина и 348 евреев. Для чего проводился такой учет, нам не известно.

Отметим также, что торговец Фользак, судебный чиновник Фриге, гофкомиссар Мюльбергер, русский консул Зотов – лица отнюдь не вымышленные, все они упоминаются в немецких документах в связи с их коммерческими удачами и неудачами. Никанором Игнатовичем Зотовым устроители ярмарки остались недовольны: «Лишь немногие из русских купцов доложили о себе находившемуся здесь русскому консулу, и, по общему мнению, его присутствие на ярмарке не оказало особого влияния на торговые дела». Ну точь-в-точь, как случается в наши дни!


Сколь ни хлопотны были переезды, демонстрация машин и вечные заботы о конспирации, каждую свободную минуту Кемпелен отдавал главному делу своей жизни. Вот и сейчас, в этот сумеречный осенний вечер, мы застаем неугомонного изобретателя за письменным столом. Дрожащий свет свечи красноватыми отблесками ложится на его лицо. Очки сползли на нос, глаза воспалены, пересохшие губы искривились в упрямой гримасе.

Он выглядит усталым и раздраженным. Работа не клеится. Об этом можно судить по вороху скомканной бумаги, по десятку изгрызанных и сломанных перьев.

С того дня, как в Бирмингеме у него родилась идея повысить коэффициент полезного действия паровых машин, он ни на шаг не продвинулся вперед. Задача сформулирована четко: создавая вакуум, осуществить возвратное движение поршня в цилиндре не воздействием пара, как у Уатта, а давлением воздуха. И хотя перепробовано множество вариантов, исчерчены, исписаны горы бумаги, верное решение найти не удается. Он бесконечно далек от того волшебного мгновения, когда все душевные силы сходятся в едином порыве и ослепительный луч находки вдруг прорезает пелену тумана. Ужели прав был Уатт, и пустопорожняя жизнь гастролера убила в нем способность к высокой концентрации мысли? И та самая пустота, которую он тщетно пытается образовать в цилиндре, без всяких усилий образовалась в его голове?

Кемпелен бросает в корзину исписанный лист бумаги и тяжело поднимается со стула. Теперь он ходит из угла в угол, заложив одну руку за спину и выставив вперед другую, словно пытается схватить ускользающую мысль. Но единственно нужная мысль лишь дразнит мнимой доступностью и упорно не желает иметь с ним дело. Зато десятки других – суетных, тревожных, назойливых теребят его, как бессердечные кредиторы.

Чего он достиг за эти два безумных года? Что прибавил к своему жизненному багажу? Какие-то знания, опыт, впечатления... Что потерял? Ощущение собственной значимости, радость полезного труда, уважение к самому себе. Он уже не печалится, когда его называют обманщиком. Не возмущается, когда при показе говорящей машины обвиняют в чревовещании. Кто поверит фокуснику?

Кемпелен подходит к окну. Серой совой нахохлился вечер. Два тусклых фонаря – как плошки хищных глаз. Лавки заперты на крепкие засовы. Город обезлюдел. Лишь изредка промаячит фигура подвыпившего гуляки и скроется в черных проемах домов. Сейчас приедет Иоганн, он послал за ним карету. А завтра все начнется сначала. Ярмарочный балаган на площади. Изумленные вздохи бюргеров. Растерянные лица ученых мужей. И ложь, ложь, ложь...

Его охватывает злоба. Да, он расхлебывает, что заслужил. Но получайте свое и вы, безмозглые тупицы! Хотите чуда? Пожалуйста! Великое изобретение? Извольте! Магнетизм? Как вам угодно! Дурацкие гипотезы, которые ему каждодневно приходится выслушивать, вызывают чувство интеллектуального превосходства. Это его маленькая месть за унижение, за вечный страх перед разоблачением.

Кемпелен вновь мерит комнату широкими шагами. Слава Богу, скоро домой. С каким ликованием предаст он огню проклятого турка! С каким облегчением будет наблюдать, как испаряются в клубах дыма его позор и бесчестье! Никто не узнает правды. Ни современники, ни потомки. О говорящей машине он еще напишет, но тайна шахматного автомата умрет вместе с ним. Дети сохранят тайну, они ведь будут дорожить добрым именем отца. Слуги не в счет, те ничего толком не знают. Антон скорее даст распять себя на дыбе. Остается Иоганн... Окажется ли он человеком чести? Не предаст ли в трудную минуту или просто по легкомыслию?.. Кстати, почему его так долго нет?

Робкий стук в дверь застает Кемпелена посреди комнаты. На пороге неуверенно топчется Андраш.

– Где Иоганн? – быстро спрашивает Кемпелен.

– У господина Фользака.

– Почему ты не привез его?

– Он спит, – мнется Андраш, опасаясь господского гнева.

– Спит?!

– Видать, перебрал на радостях да занемог. Хотел я его растормошить, хозяйка не пустила. Господин Шлоссер велел перед вами извиниться. Сказал, что приведет Иоганна завтра утром.

– Негодный мальчишка! – вскипает Кемпелен. – Вырвался на свободу... Ну, и задам я ему взбучку!

Но ведь завтра представление, думает он, не проспит ли наш пьяница до обеда? А если даже поспеет вовремя, то как будет играть с дурной головой? Неужто придется отменить демонстрацию?.. И вдруг его охватывает холодная волна подозрения: что если Иоганна споили умышленно? Не новый ли это ход его врагов?

Длинные, как у цыганки, глаза Кемпелена становятся неподвижными. Андраш стоит ни жив, ни мертв. Сейчас и ему достанется...

– Позови Антона, – говорит Кемпелен твердым тоном человека, принявшего решение.



[1] «Королевская дорога». Пролегала через Киев, Краков, Эльбу, Рейн – во Францию и Испанию.

[2] «Императорская дорога». Связывала Италию с северогерманскимии торговыми городами.